— Так, так, дочка, — сказал Лукаш. — И все-таки ты как-нибудь побывай у него. Держись от него на расстоянии, но побывай. Интересно раскусить, что это за штучка…

Глава двадцать девятая

Мария Дружек сидела перед следователем во дворце Печека.

Пожилой крупнозубый гестаповец с круглыми глазами навыкат, с крупной лысой головой молча разглядывал ее, стараясь угадать мысли своей жертвы.

«О чем она сейчас может думать? Вероятно, о том, почему ее так долго не вызывали и не допрашивали? Наивное существо! Надо полагать, она все расскажет. Ей, как всякому молодому животному, хочется жить, а ради этого можно пойти на все. Вероятно, у нее есть муж. Во всяком случае, пора ему быть. Сколько ей? Пожалуй, не меньше двадцати пяти. Пора. Давно пора. Моя Берта в эти годы имела уже двоих детей: Карла и Эдуарда. А если нет мужа, то есть любовник. Интересно бы на него взглянуть, что за тип. И о чем он сейчас думает? Наверно, и не подозревает, что его голубка попала в клетку. Конечно, не подозревает. Все обошлось тихо, без шума, без свидетелей. Она вздыхает. Это хороший знак. А ну-ка я посмотрю на нее вот этак. На женщин действуют прямые свинцовые взгляды. Они размагничиваются, теряют волю, сопротивление их парализуется».

Мария тоже размышляла. Она думала о том, что ей очень и очень не повезло. Ее не скосил тиф, когда ей было шесть лет; она не утонула подростком во Влтаве, когда провалилась под лед, бегая на коньках; она уцелела при автомобильной катастрофе, когда в тридцать шестом году учеников возили на экскурсию в Татры; она встала на ноги, оставшись одна, без родителей. А теперь ей не уцелеть. А если уцелеет, то на всю жизнь останется калекой. Ей вспомнился рассказ Карела о коммунисте Прокопе, об издевательствах над ним, о пытках.

— У вас, вероятно, мягкий характер? — спросил наконец следователь. — Не правда лн?

Мария повела плечом и ответила:

— Не мне об этом судить.

Гестаповец улыбнулся, показав золотые коронки на своих крупных зубах.

— У меня складывается именно такое впечатление. Ну, рассказывайте: как вы попали в беду? Кто вас толкнул на это гнусное дело? Такая молодая, интересная женщина — и так опрометчиво кинулась в омут…

Следователь взял автоматическую ручку, положил на чистый лист бумаги кусочек тоненького картона и начал писать. Потом поднял голову и спросил:

— Имя и фамилия?

— Ирма Рингельман.

— Возраст?

— Двадцать пять лет.

— Профессия?

— Прачка.

Следователь откинулся на спинку кресла.

— Покажите руки, — потребовал он.

Мария с усмешкой протянула руки ладонями вниз.

— Переверните.

Мария перевернула кисти рук.

— Так… Прачка… Так… Вы что, немка?

Мария отрицательно покачала головой.

— Кто же вы?

— Чешка.

— Рингельман… Рингельман… Фамилия не чешская.

— Она мне нравится.

Следователь повертел в пальцах ручку и не нашелся, что сказать.

— Вас задержали около телеграфа с листовками. Где вы живете?

— У меня нет квартиры.

— Как это понять?

— Как слышите.

— Где вы служили?

— Нигде не служила.

— Чем же вы существовали?

— Воздухом.

— О! — гестаповец рассмеялся. Он вышел из-за стола, закурил, прошелся по комнате из угла в угол. — Каким образом к вам попали листовки?

— Это мое личное дело.

— Так… Вы, чехи, странный народ. Почему вы нас боитесь?

— По-моему, не мы вас, а вы нас боитесь, — твердо ответила Мария.

Гестаповец наклонился так близко над ее лицом, что она почувствовала запах его рта.

— А знаете, что могут с вами сделать за такие слова? — он повертел пальцем у ее виска, — И это не самое худшее.

— Я знаю, что бывает и похуже.

Следователь начал покусывать ногти. Он допустил просчет: у этой девчонки не такой уж мягкий характер, как он предположил, да и глаза обманчивые. Избить ее? Но как бы преждевременно не отдала богу душу.

— Вы коммунистка?

— Да.

— Ага… отлично! Но вы же должны понимать, что мы заставим вас говорить.

— Сомневаюсь.

— А мы возьмем щипчики и начнем откусывать ваши тоненькие пальчики по маленькому кусочку, постепенно. Это, знаете, ужасно неприятно.

Мария пожала плечами и промолчала. Ей стало страшно. Неужели они заставят ее выдать Божену, Ярослава, Антонина, Морганека? Неужели они смогут заставить человека говорить против воли? Хватит ли у нее сил, если гестаповцы начнут мучить ее, выкручивать пальцы, срывать ногти? И снова она вспомнила коммуниста Прокопа, о котором рассказывал Карел. Прокопу перебили все ребра, выбили зубы, повредили почки, изуродовали одно ухо. Он стал заикаться. А если и с ней расправятся так же? Разве у этих зверей есть сердце? Холодок прошел по телу Марии.

— Может быть, вы передумали? — спросил гестаповец.

— Нет.

— Дура! — крикнул следователь грубо и перешел на ты. — Я тебя заставлю говорить…

Вторично ее допрашивал штурмбаннфюрер СС, в котором Мария не узнала того неприятного человека, что сидел рядом с ней, Неричем и Боженой в локале «Амбаси» в тридцать девятом году. Это был Обермейер.

Но он узнал ее. У него была натренированная зрительная память. Он сразу убедился, что перед ним подруга Божены Лукаш, бесследно исчезнувшей вместе с отцом. Но, узнав ее в лицо, он не мог вспомнить ни имени, ни фамилии ее.

На все свои вопросы Обермейер получил те же ответы, что и следователь. Он сузил свои прозрачные глаза и спросил:

— А может быть, вы станете разговорчивей, если я приведу сюда вашу подругу Божену Лукаш?

Что-то оторвалось внутри Марии.

— У меня подруг нет. Приведите кого угодно.

— Ах, вот как! Ну что ж… Видимо, с вами трудно договориться. Вы не понимаете человеческого языка.

Мария закрыла глаза. Начинается. Кто же даст ей мужество, силы?

То, что предпринял гестаповец, на первый взгляд не показалось таким уж страшным. Он взял линейку, обыкновенную канцелярскую деревянную линейку, и, встав позади Марии, начал плашмя наносить удары по ее голове, по темени. Это было даже не больно, а скорее неприятно.

Но он не просто ударял, а в определенном ритме. И это нетрудно было установить. Мария чуть не улыбнулась: темп вальса. Правда, слишком быстрый. Под счет «раз» линейка опускается на голову. Раз… два-три… Раз… два-три. Ну конечно, вальс. Гестаповец подтвердил ее догадку. Ударяя, он высвистывал: «Брось тоску, брось печаль и смотри смело вдаль».

Господи, какое у него дьявольское терпение! Прошло минут пять, не меньше, а он все хлопает и насвистывает. Теперь что-то из Штрауса…

Странно. Не больно, а очень неприятно. В ушах появился непривычный шум. И он напоминал звон колокольчиков на часах у святой Людмилы.

А гестаповец все бил и бил. Откуда у него только бралось терпение? Как не уставала рука? Ведь он бил все время одной правой рукой.

Потом Марии стало казаться, что над нею гремит духовой оркестр. Из общего грома можно даже выделить отдельные инструменты: басы, альты, барабан. Звон исчез. Теперь кажется, что по голове с размаху ударяют молотом.

Наконец глаза застлал туман, и в нем заплясали красные и синие огоньки. Стол, стена надвинулись на Марию, и она упала…

А когда очнулась, гестаповец не пожалел двух сигар и выжег у нее на груди: «Ирма Рингельман — коммунистка».

Потом голова Марии стала гореть, как в огне. В течение нескольких часов гестаповец вырывал пучками ее волосы.

В ту ночь Мария не могла заснуть. В одинокой камере — абсолютная темнота. Сюда не проходил ни один звук.

К тишине Мария привыкла с малых лет — особенно с тех пор, как стала жить одна. Бывало, она забиралась в свою каморку, мечтала в одиночестве или читала. А летом, в хорошую погоду, выходила во двор, в сад и сидела там тоже в одиночестве. Хорошо было у пани Липецкой, где она квартировала, в ее большом, чудесном саду. Мария уходила в самый дальний уголок и садилась возле решетчатой изгороди, отделявшей парк Липецкой от садика старика венгра, музыканта. Старик играл на скрипке почти каждый вечер. Как он играл! Его музыка доходила до самого сердца. Уткнувшись в душистую траву лицом, Мария оплакивала свою горькую судьбу, безрадостное детство, юность. Подчас скрипка пела радостно, и Мария радовалась вместе с нею. Ведь она еще молода, у нее вся жизнь впереди. Может быть, она еще будет счастлива. А иногда скрипка звала ее в неведомые края и словно напоминала о том, что мир широк и необъятен.