На вооружении артиллерии русской армии состояли медные или чугунные пушки, стрелявшие ядрами или картечью. Пушки были также гладкоствольными и заряжались с дула, поэтому дальнобойность полевой артиллерии лишь немного превосходила дальнобойность штуцеров, а ее скорострельность была примерно та же, что и у ружей. Калибры орудий различались по весу ядер, которыми они стреляли. Так, полевая артиллерия состояла в основном из 6- и 12-фунтовых пушек, а осадная, крепостная и морская артиллерия — из 18-, 24-, 36- и 68-фунтовых пушек. Дальнобойность тяжелых орудий доходила до 3–4 километров. Кроме пушек, в артиллерии имелись также мортиры для ведения навесного огня и так называемые единороги — укороченные пушки, приспособленные для стрельбы гранатами[19].
Кавалерия была вооружена гладкоствольными ружьями облегченных типов и различной формы клинками (сабли, шашки, палаши). Сверх того, вся казачья конница и часть регулярной кавалерии имели на вооружении пики.
Очень тяжелым и неудобным было снаряжение русских войск. Внимание обращалось главным образом на эффектный внешний вид солдата. Высокие каски и кивера с султанами, мундиры и шинели в обтяжку, медные кирасы и т. д. были красивы на парадах, но очень стеснительны в боевой обстановке, тем более что общий вес снаряжения солдата (вместе с ружьем и ранцем) превышал 40 кг.
Почти полное отсутствие контроля и гласности, произвол офицеров-крепостников приводили к вопиющим злоупотреблениям в военном снабжении. Обкрадывание солдат, или, как его тогда называли, «солдатокрадство», процветало на всех ступеньках николаевской военной иерархии, начиная от самых высших сановников и кончая последним унтер-офицером. На довольствие армии и флота уходило до 80 % громадного военного бюджета страны, а войска мерзли и голодали. Смертность изнуренных муштрой и недоеданием солдат была необычайно высокой: с 1825 по 1850 г. в царской армии умерло от болезней свыше миллиона солдат. Половина рекрутов умирала, как правило, в первые же годы службы.
Реакционная николаевская военная система накладывала отпечаток и на принципы стратегии и тактики, которых придерживались вооруженные силы России.
В стратегии растущие масштабы военных действий сделали невозможным решение судьбы войны, как прежде, в одном генеральном сражении и предопределили переход к системе сражений. Вместе с тем оказались несостоятельными и многие другие стратегические доктрины прежнего времени. Новые принципы стратегии были связаны с усложнением управления войсками на войне, с повышением роли штабов и с необходимостью более серьезной подготовки высшего командного состава.
В области тактики усложнение военных действий потребовало перехода от линейной тактики (когда войска сражались в громоздких и неповоротливых шеренгах— линиях) к более гибкой тактике колонн и рассыпного строя. В дальнейшем все большее распространение нарезного оружия вызвало необходимость перехода к еще более сложной тактике — тактике стрелковых цепей.
Тот же процесс перехода от линейной тактики с ее неповоротливыми боевыми порядками к более гибким способам ведения боевых действий произошел и на море. Опыт Румянцева и Ушакова, Суворова и Кутузова, которые наиболее полно для своего времени раскрыли богатые возможности новых способов ведения войны и боя, имел громадное значение для развития военного и военно-морского искусства России. Но эти новые принципы стратегии и тактики были несовместимы с военной системой феодально-крепостнического строя, так как творческое развитие этих принципов неминуемо приводило к необходимости буржуазных военных реформ, о чем с особой наглядностью свидетельствовали военные взгляды декабристов. Поэтому царизм вел ожесточенную борьбу с прогрессивными традициями, противопоставляя им реакционные принципы стратегии и тактики прусской военной доктрины, которая лучше всего отвечала интересам крепостников.
Несмотря на красноречивые уроки Отечественной войны 1812 г. и других войн той же эпохи, официальная стратегия царизма продолжала исходить из возможности решения судьбы войны в одном генеральном сражении. Именно этим объяснялась, в частности, концентрация в западных областях России огромной Действующей армии, а также отчасти и недооценка царизмом важности проблемы накопления обученного запаса. Считалось, что почти 400-тысячная Действующая армия способна одна разгромить в генеральном сражении армию любой другой европейской державы.
То же самое наблюдалось и в области тактики. Несмотря на уроки прошедших войн, сражение продолжали рассматривать как столкновение линий войск в сомкнутых колоннах с рассыпанной впереди цепью застрельщиков. При этом главная роль отводилась, как уже было сказано выше, штыковому удару, а ружейный огонь играл вспомогательную роль.
Эти устаревшие тактические принципы определяли систему боевой подготовки войск. Согласно уставам, по которым проходило обучение солдат, командующий мог расставить свои войска на поле боя только по одному из четырех шаблонных построений, которые именовались «нормальными боевыми порядками». Составленные из громоздких батальонных колонн или несколько более развернутых по фронту ротных колонн, эти боевые порядки были неповоротливы, неудобны для действий на пересеченной местности, а скученность войск влекла большие потери от огня противника. Но, главное, эти боевые порядки сковывали инициативу командиров, привыкавших слепо придерживаться шаблонов, терявших способность брать на себя ответственность за то или иное решение и действовать согласно боевой обстановке, т. е. основные боевые качества военачальника.
Ставка на действия войск в шаблонных боевых порядках, где от солдата и даже от офицера требовалось лишь механическое исполнение команды свыше, вела к тому, что все внимание в боевой подготовке войск сосредоточивалось на усвоении правил построения и перестроения различного вида колонн. Огневая подготовка и обучение войск действиям в рассыпном строю были в пренебрежении. Фехтованием и саперным делом не занимались почти совсем. На царских смотрах от любого рода войск — будь то пехота, кавалерия, артиллерия, саперы — и даже от флота требовалось прежде всего безукоризненное равнение и четкость перестроений.
Таким образом, боевая подготовка русской армии и флота при Николае I сводилась фактически к одной лишь строевой муштре. Русского солдата и матроса, одаренного инициативой и смекалкой, годами превращали в бездушный автомат, годный только для действий в сомкнутом строю по команде начальника. «Русского солдата 25 лет учат. Чему? Ходить!» — с горечью говорили тогда передовые офицеры, понимавшие громадный вред, который наносила фрунтомания Николая I боевой подготовке войск.
Но боевое обучение солдат и матросов составляло лишь одну сторону подготовки армии и флота к боевым действиям. Другой стороной было воспитание солдат и матросов в духе верности тому строю, тому классу, интересы которого они призваны были защищать. Эта задача, по понятным причинам, всегда была для царизма очень трудной, и еще труднее стала она в условиях общего кризиса феодально-крепостнического строя. «Весь дух народа направлен к одной цели — к освобождению, — докладывал в то время царю шеф жандармов граф Бенкендорф. — Вообще крепостное состояние есть пороховой погреб под государством и тем опаснее, что войско составлено из крестьян»[20]. В такой обстановке задача превращения солдат и матросов в беспрекословных исполнителей приказов начальства была для царизма жизненно важной.
Поддерживая веру в «батюшку-царя», существовавшую тогда среди темных и забитых слоев народа, солдатам и матросам рассказывали о «всемогуществе» и «справедливости» императора, разжигали в них шовинистическую вражду к «инородцам», подкупали денежными и другими подачками, выделяя из общей массы «солдатскую аристократию», спаивали усиленной выдачей водки и т. д. Большую помощь царю оказывала при этом церковь. В армии и флоте царской России содержался обширный штат военного духовенства, которое доказывало божественность царской власти, разжигало у солдат и матросов религиозный фанатизм и внушало «нижним чинам» необходимость слепого повиновения начальникам.