Чего тебе?

Басманов. Посланный твой Малюта Скуратов прибыл из Пскова. Ждет. Я ему сказал, чтоб шел в баню, уж больно черен с дороги-то.

Иван. Зови, зови…

Басманов. Воля твоя.

Иван (вслед ему). Федька… Скажи, чтоб дали фряжского вина[148] да еды скоромной.

Басманов. Скажу. (Уходит.)

Иван (продолжая писать). Ах, поп, поп… Все перекроил, елеем смазал.

Иван. Малюта… Друг, здравствуй на много лет.

Малюта. Тебе на много лет здравствовать, Иван Васильевич.

Иван. Ты вовремя приехал. Я здесь – один, равно как в заточении, меж лютых врагов моих… Видишь, в смирном платье: смирение на себя наложил, чтобы псы-то притихли до времени… Тогда, в смертный час, все понял, все увидел, – у человеков сердца стали явны в груди их, алчность злобную источая…

Малюта. Что ж Сильвестр твой?

Иван. Сильвестр мне более не помощник… Он – с ними… Позавчерась в думе говорю: несносно нам более терпеть обиды от магистра ордена Ливонского, от немецких рыцарей, от польского короля да литовского гетмана…[149] Куда там! Думные бояре уперлись брадами в пупы, засопели сердито… Собацкое собранье! Князь Ухтомский отвечает: «Нет-де между нами единения, чтоб начинать войну с Ливонией, то дело несбыточное…» Князь Оболенский-Овчина предерзостно говорит мне: «Сидели-де мы века смирно, бог нас за то возлюбил, все у нас есть – сыты, а ты, царь, по младости лет жить торопишься…» Я и те слова стерпел… Ибо яда и кинжала боюсь…

Малюта. Что напраслину говоришь на себя, тебе ли бояться, государь… Ты – орел…

Иван. Верные люди нужны для замыслов моих… Тогда обид мне не терпеть…

Малюта. А я тебе, Иван Васильевич, обиду новую привез, горше прежних…

Иван (удивленно, настороженно). Это хорошо. Это – радость. Кто еще нас обидел?

Басманов (слугам, держащим миску, кувшин и полотенце). Приступите к нему, кланяйтесь.

Малюта (Ивану). Ты послал Ганса Шлитена в германские города[150] сведать и промыслить добрых людей, искусных в ремеслах, в пушечном и литейном деле, в зодчестве… (Обернувшись к слугам, сурово.) Отстаньте. Идя к царю, я руки мыл.

Басманов (слугам). Приступайте ближе, кланяйтесь ниже.

Малюта (покачав головой, засучивается, моет руки). Ганс Шлитен двести семьдесят добрых искусников нашел и отправил их через Ревель в Москву. (Махнув на слуг.) Идите прочь.

Басманов. Государь, стол накрыт, – фряжское вино и еда скоромная, перец, уксус, мушкатный орех… Иван. Садись, ешь, пей, Малюта. Басманов. Мне быть кравчим аль уйти? Иван. Налей вина ему и мне.

Басманов. Тебе – грех пить, государь, Сильвестр заругает.

Иван. Федька, ударю. Басманов. Воля твоя.

Малюта (садится за стол). Нанятых по твоему приказу искусников и ремесленников – двести семьдесят добрых людей – в Ревеле на морском берегу били и платье на них драли и велели им опять сесть на корабль и плыть обратно, в Любек.

Иван. По чьему приказу была обида моим людям? Малюта. По приказу великого магистра Ливонского ордена рыцаря Фюрстенберга. Иван. Ну, что ж, это – радость. Малюта. По его же письму в городе Любеке твоего верного слугу Ганса Шлитена заковали в железо и посадили в яму.

Иван. Радость мне привез… Ну, что ж… Будем и мы в решении тверды! (Взял нож и вдруг с диким криком всадил его в стол.)

Басманов (обернулся к нему, блуждая улыбкой). Давно бы так. А то все – квас да хлеб без соли…

Малюта. Государь, уж не хотел тебя кручинить. Слушай: из Ливонии перебежчики мне сказывали, – в Ревеле великий магистр после обедни говорил рыцарям гордые слова: московскому-де войску только на татар ходить, а против нас, рыцарей, оно слабо, пусть к нам сунутся московиты – мы их копейными древками до Пскова и до Новгорода погоним.

Иван. Дурак!.. Чего меня гневишь? (Закрывает лицо рукой, встает и уже спокойный подходит к аналою,[151] где прикреплена свеча и лежит книга. Страстно втиснув пальцы в пальцы, взглядывает на образ. Глаза его снова возгораются, он оборачивается к столу.) А вам, собакам, то и потеха, то и радость, что огонь из глаз моих и речи с языка несвязные. (Возвращается к столу.) Гнев ум туманит, то-то вам веселье, бесам. (Наливает себе вина.) А нож всадить надо бы в тебя было, Малюта. Впредь остерегайся разжигать мой гнев, я – костер большой, опалю. (Жадно пьет.)

Басманов. Откушай, государь, на голодное брюхо захмелеешь…

Иван. Поди скажи думному дьяку, что с боярами говорить буду завтра… Пусть съедутся до заутрени.

Тебе откроюсь… Тому пятьсот лет, как прародитель наш, князь Святослав киевский, объехал на коне великие границы русской земли. Нерадивы были правнуки его, измельчили землю, забыли правду. Один род Ивана Калиты ревновал о былом величии. Ныне на меня легла вся тяга русской земли… Ее собрать и вместо скудости богатство размыслить. Мы не беднее царя индийского, бог нас талантами не обидел. О нашей славе золотые трубы вострубят на четыре стороны света… А я, убогий и сирый, мечусь в этой келье… Душно мне, душно, Малюта…

Малюта. Бог тебе дал ум, и талант, и ревность великую. А уж мы – слуги твои – не поленимся, подсобим…

Иван. Мало, мало… Мне мудрость змия, лисы лукавство, свирепство пардуса[152] и – члены его… Магистр Фюрстенберг гордо сказал: русских одними копейными древками погоним в дремы лесные да степи песчаные, вранам на съедение… Так они хотят, чтоб с нами было, хотят и на Неметчине, и в Польше, и в Литве. Так не будет… Казань и Астрахань – начало… Коней наших будем поить в Варяжском море,[153] где я захочу! Малюта, не мешкая, надо везти пушечное зелье, свинец, солонину и сухари в Новгород и Псков, ставить ратные запасы близ украин литовской и польской… Новгородским кузнецам – ковать ядра для великих стенобитных пушек… Пошлешь в Казань за войлоком – шить ратникам тегилеи,[154] в Астрахань пошлешь за добрыми татарскими луками…

Малюта. Так и впрямь – война, государь?

Иван. Язык свой прибей к нёбу гвоздем… А я покуда боярскую неохоту буду ломать. В Ливонию поведет войско Андрей Курбский. Я сам пойду на Полоцк,[155] добывать нашу древнюю вотчину.[156]

Сильвестр. Государь, ты ел сие и пил?

Иван. Бес попутал… Уж как-нибудь отстучу лбом грехи-то… Будь здоров, Филипп, садись.

Филипп. С тобой не сяду.

Иван. Ну, сядь на лежанку, оттуда скоромного не слышно. Ах, ах, постническое пребывание! Как птица – не сей, не жни и в житницу не собирай… Ушел бы я к тебе в монастырь, Филипп, скуфеечку[157] бы смирную надел, – так-то мило, в унижении просветлел бы.