— Мы никогда там все не поместимся, — говорю я. — Им следовало бы отправить сюда что-нибудь побольше. Они что, не понимали, сколькие из нас захотят уехать?

Женщина пожимает плечами.

— Если честно, прошу меня простить, но думаю, им там в Англии на нас просто наплевать, — говорит она.

— Но… они бы могли отправить несколько военных. Я хочу сказать, что у нас нет никакой защиты. По пути мы можем встретить всякое.

— Давайте смотреть правде в глаза, мы просто расходный материал, — говорит женщина. — Мы для них потеряны. Я полагаю, у мистера Черчилля в голове очень много разных мыслей.

Она иронична и смиренна. Как бы и мне хотелось быть такой, возможно, так было бы проще. Не ждешь ничего большего, не сопротивляешься тому, что происходит. Но рядом с ней нет детей.

Она вытаскивает булавку и обмахивает лицо своей шляпой. Ручейки пота прочертили дорожки в пудре на ее лице. Она поворачивается к мужу.

Меня охватывает паника. Все кажется таким неприкрыто хрупким, таким подверженным стихии — тела моих детей, непрочная маленькая лодочка.

Я должна защитить своих детей, должна обеспечить им безопасность, но я не знаю, как это сделать. Я думаю про кораблик, в который набьются все эти люди. Думаю про его путь через бездонное море. Обо всей той блестящей воде, что лежит между нами и Уэймутом. Обо всех тех угрозах, которые таятся в глубинах моря.

Я едва ли отдаю себе отчет в своих действиях. Как будто начинаю что-то делать прежде, чем думаю об этом. Вытаскиваю Милли из очереди, сваливая все сумки рядом с ней.

— Стой там, — говорю я ей.

Возвращаюсь к Бланш и беру ее за руку.

— Мама. Что, во имя всех святых, ты делаешь?

— Мы возвращаемся домой.

— Мам, — в ее голосе звенит паника. — Мы потеряем свое место в очереди.

— Мы возвращаемся домой, — снова говорю я.

— Но, мама, ты же говорила: или мы уезжаем сейчас, или никогда.

Ее глаза распахнуты от страха.

Милли пытается поднять свой саквояж, но дергает его лишь за одну ручку. Сумка открывается, и все вещи вываливаются наружу: ее панталончики и свободные маечки, ее карамельная в полоску пижамка и любимая тряпичная кукла — все ее имущество, личное, яркое. Все вываливается на грязные камни пирса. Милли начинает плакать, вздрагивая и шумно всхлипывая. Она испугана, ей стыдно за то, что все её вещи рассыпались.

— Замолчи, Милли. Ты такая плакса, — говорит Бланш.

Возмущенные вопли Милли становятся громче. Холодной моросью начинает идти дождь.

Собираю вещи Милли и стараюсь оттереть их от грязи. Все пялятся на нас.

— Мама, ты не можешь так поступить, — исступленно шипит Бланш. Она разрывается от желания заставить меня слушать и от состояния неловкости того, что устраивает сцену на людях. — Мы должны уехать в Англию.

— Корабль слишком мал. Там небезопасно, — говорю я.

Дождь усиливается. Вода впитывается в волосы, стекает вниз и бежит по моему лицу, словно слезы.

— Но сейчас вообще нет ничего безопасного, — говорит она.

Мне нечего на это ответить.

— И я хочу уехать. Я хочу уехать в Лондон. — Ее голос становится все пронзительнее. — Ты же сказала, что мы уедем. Ты так сказала.

Я все пытаюсь собрать вещи Милли.

— Бланш, во имя Господа, пора бы уже повзрослеть. Не все вертится вокруг тебя. Ты можешь просто подумать еще о ком-нибудь?

Я тут же жалею о сказанном. Я не должна была разговаривать с ней подобным образом. Я украла ее мечту, я знаю, насколько она расстроена и напугана. Но слова повисают между нами, острые, словно клинок. Я не могу забрать их обратно.

Я выпрямляюсь и кладу руку ей на плечо. Она стряхивает мою ладонь и немного отходит в сторону, словно не имеет к нам никакого отношения. На ее лице будто надета маска из папье-маше: оно неподвижное, белое.

Провожу девочек мимо очереди. Понятия не имею, как добраться до дома, ведь об этом я не думала. Не думала до этого самого момента. Просто хочу уйти от этого корабля, нашей поездки, коварной качки и блестящего моря.

Идем вдоль эспланады, направляясь прочь от пристани. Не знаю, ходят ли до Сент-Пьер-дю-Буа автобусы. Может быть, все автобусы заняты тем, чтобы привозить детей к набережной.

Вокруг туман, в лицо хлещет дождь, за которым не видно ни зги. Горизонт висит где-то поблизости, то отдаляясь, то приближаясь. У оставшихся будет неспокойная и сырая переправа.

И тут, с некоторым облегчением, я вижу знакомый автомобиль. Это брат Энжи, Джек Биссон, на своем ветхом фургоне. Джек разнорабочий. Он такой же находчивый, как и Энжи, может починить все что угодно: лопнувшие трубы, оторвавшийся шифер. Может и роды у коровы принять. Я машу ему. Он подъезжает, останавливается рядом и опускает окно.

— Мы решили уехать, а потом передумали, — говорю я.

— Она передумала, — бормочет Бланш позади меня. — Не мы. Она.

У Джека быстрые карие глаза, как у воробья, и теплая широкая улыбка Энжи. Его птичий взгляд порхает по нам. Он кивает, принимая сказанное мной.

— Мистер Биссон, знаю, что прошу слишком много, но не в нашу ли сторону вы направляетесь? Не могли бы вы нас подбросить?

— Конечно, мог бы, миссис де ла Маре. Просто забирайтесь внутрь, — говорит Джек.

Он высаживает нас в переулке прямо перед Ле Коломбьер.

Глава 6

Все, о чем могу думать, как же я хочу домой.

Мы проходим во двор через ворота, состоящие из пяти железных прутьев. Ворота открыты. Должно быть, это я их так оставила. В спешке не обратила на этот момент внимания. Но я удивлена, что была так беспечна.

Иду к двери, которая полуоткрыта. Чувствую, как учащается пульс.

— Что такое, мамочка? — спрашивает Милли.

— Не уверена. Вы двое, постойте-ка здесь немного.

— Почему? — говорит Бланш. — Это наш дом. И дождь идет же, мам, если ты вдруг не заметила.

— Просто делай, что тебе сказано.

Бланш вздрагивает.

Осторожно захожу в коридор, потом на кухню. Меня пронизывает страх. Кто-то вломился в наш дом. Моя кухня вся разбита. Дверцы кухонных шкафов распахнуты, глиняные кувшины разбиты. Мука, изюм и печенье разбросаны по полу.

— Есть кто-нибудь?

Мой резкий голос эхом разносится по дому.

Некоторое время стою и прислушиваюсь в ожидании топота бегущих ног. Бешено бьется сердце. Но дом стоит в пустом и ненадежном безмолвии. Кто бы это ни сделал, его здесь уже нет. Осторожно захожу в гостиную.

Все нотные листы разбросаны. Белая бумага лежит повсюду, словно лепестки слетели с дерева от порыва ветра. Сервант открыт. Они забрали китайский сервиз, стаффордширских собачек и подставки для яиц с каминной полки.

В дом, чтобы найти меня, боязливо заходят девочки.

— Нет. — Голос Бланш наполнен слезами. — Я же говорила тебе, мама. Мы совершили ошибку. Нам не следовало сюда возвращаться.

— Немцы — воры, — серьезно заявляет Милли. — Ненавижу их.

— Это были не немцы, — отвечаю ей. — Немцев здесь нет.

Мне удается не добавить слово «еще». Проглатываю его.

— Это были немцы, — говорит Милли. Для нее все так просто. — Они разбойники. Забрали наших китайских собачек. А не должны были.

— Нет, милая. Это сделали те, кто живет здесь поблизости.

Под ногами что-то хрустит. Опускаюсь на колени, поднимаю осколки фарфора. Это от одной из чашек в цветочек, что я привезла из Лондона. Я всегда берегла их и использовала лишь для воскресных чаепитий, потому что всегда боялась разбить. Теперь я понимаю, как же я ошибалась. Надо было пользоваться ими как можно чаще.

— Уверена, что это был Берни Дорей, — говорит Бланш. — Я видела его самого и его шайку тут поблизости пару раз. Он учился со мной в одном классе. У него ужасная семья. Он резал мой ранец и никогда не чистил зубы.

— Мы не знаем, кто это был, — отвечаю я.

Эта мысль ужасает меня. Мысль о том, что кто-то просто ждал, когда мы уедем, наблюдал за домом, лукавил и лишь ждал своего шанса. Кто-то искал способ получить прибыль в этом военном хаосе. Я расстроена из-за всей этой разрушительной силы, от рассыпанной муки, от переломанных вещей, словно для них это просто игра.