Рис спал напротив меня на плюшевой кушетке в стиле какого-то Людовика, головой в сторону этажерки, из которой тускло поблескивали старой позолотой тома словаря Даля и иностранные издания книг неизвестных мне авторов. В ногах его стоял туалетный столик из красного дерева на гнутых ножках. На нем возвышались хрустальный графин и мутный пожелтевший стакан. Лицо Риса было мрачно и сосредоточенно, иногда даже принимало угрожающее выражение. Кулачки в царапинах сжимались и разжимались. По всем приметам, Рис сражался во сне со своими врагами.

Я посмотрел на часы: половина седьмого – пора было подниматься, чтобы увидеть молодое утро. По глазам Риса чиркнул все тот же никак не могущий выбраться из комнаты солнечный зайчик.

Сын сморщил конопатый нос и чихнул. Я слегка потрепал Риса за ухо.

– Подъем…

Никто никогда не будил Риса при помощи трепания за ухо. Его будили нежными поцелуями и щекотанием подбородка о животик. Поэтому Рис, вполне естественно, не открывая глаз, спросил недовольным голосом:

– Кто там?

– Берендей.

– Какой такой еще Берендей?

– Ну Бармалей.

Рис продрал кулаком один глаз и уставился на меня.

– А… Это ты. Дай мне поспать.

С этими словами Рис чихнул и повернулся ко мне спиной.

Я сдернул с него простыню.

– А ну вставай! На физзарядку становись!

– Отстань!

– Подъем!

– Да дай же мне поспать. Вот привязался!

– Ты еще грубишь. – Я потянул Риса за ухо.

– Хуже будет, – предупредил Рис и, поскольку я не отпускал ухо, впился мне зубами в руку.

– Ну держись!

Я потащил Риса за ногу. Сын тут же свернулся в клубок, как еж.

– Хоть что со мной делай – ни за что не встану! – заявил он. – Хоть убей! Мама, что он ко мне пристал?

Рис уже успел забыть вчерашние события.

– Не встанешь?

– Мать, он лезет ко мне!

– Даю срок – минуту.

Рис даже не подумал ответить на это предупреждение. Минута прошла в молчании. Рис притворялся крепко спящим. Я набрал из графина в рот воды и рассеял ее мелкими брызгами над телом Риса. Наверно, это был непедагогический прием. Даже наверняка непедагогический. Но зато очень действенный. Рис взвился, как гимнаст над сеткой в цирке.

– Ты что? – завопил он. – Ты что делаешь?

– Я тебя честно предупредил.

Сын сделал попытку лечь опять, но не успел – тут его настиг второй дождь.

Рис яростно вскочил на ноги и вдруг увидел незнакомую комнату. Секунду он таращил глаза в величайшем недоумении, но потом, видно, все вспомнил. Рис опустился на кровать.

– Это, значит, и есть страна Будьчел?

– Она самая.

– И мы всегда будем здесь рано вставать?

– Безусловно. Здесь все рано встают.

– А еще что?

– Ну, для начала умоемся. Да не так, как ты обычно делаешь: смочишь глаза и нос теплой водой, а по-настоящему.

– И шею, значит?

– А как же ты думал?

Миновав коридор, я вышел на крыльцо. Было свежее, слегка ветреное утро. Солнце только что выдралось из близкого леса, и к нам через неширокий лужок зигзагообразно тянулись темные, почти черные копья теней. Они пересекали наш заросший травой, огороженный слегами двор, шли мимо дощатой, из серого, обмытого дождями теса, уборной, почему-то обитой ржавым листовым железом, как-то быстро и узко перебегали через огород и исчезали в лесу, подступавшем к нам с другой стороны. На солнечной части двора, у летней печки, под железным навесом из такого же ржавого железа хлопотала Анна Васильевна. Синий дым из печной длинной трубы уносило в лес.

Крыльцо было слегка темным от росы. Там, где щели между досками суживались, лежали светлые круглые бусинки. Я переступил через две влажные ступеньки и сел на третью, самую последнюю, которая была почти сухая, так как солнечная полоса проходила совсем рядом и успела высушить ступеньку.

Анна Васильевна почувствовала движение, обернулась и, увидев меня, низко поклонилась, как еще кланяются старые крестьянки в глухих местах России. Мне стало неудобно. Я приподнялся и тоже неловко склонил голову.

– Как спалось, сынок?

– Ничего не помню. И снов никаких не было. Как на том свете побывал.

– Притомились вы вчера больно. Когда накрутишься за день, спишь не чуя ног Да и воздух у нас вроде как пьяный. Я дверь в сени открыла. Пусть, думаю, воздух свежий идет. Окошко не стала открывать, беспокоить побоялась. Да и дождик ожидался. Ненароком мебель зальет. Видал, мебель-то какая? Наум Захарович постарался. Всю контору обобрал. Это еще от Барина осталось. Когда Барин тут жил. Мужики поначалу жечь собирались, а потом рассудили: чего жечь, если по хатам можно разобрать, вот и растащили. Ну, а потом, когда Колька барином стал, велел назад все собрать…

– Это какой же Колька?

– Ну академик этот… Каучуров. Который при немцах пропал.

– Ну какой же он барин?

– Эт я по-старому так понимаю.

– Вы его видели?

– Как тебя.

– А Барина?

– И Барина хорошо помню. Лютый человек был из-за добра своего. Леса, то есть. Не приведи господь, если порубку кто сделает. А так он ничего. Зазря не обижал. Растения все собирал. Весь дом растениями был завален. Ему и из других держав присылали. Все сажал. Думал, приживутся. Некоторые приживались. Сейчас уж ничего не осталось. То в войну их побило, то сами поумирали. Новый-то барин, в смысле академик, больно не любил их, иностранных растений этих. Свои, говорит, надо растить, которые испокон веков были. Все мечтал такой дуб вырастить, чтобы зимой зеленый стоял… Чего ж я разболталась? – спохватилась Анна Васильевна. – Соловья баснями не кормят. Я завтрак вам сготовила. Зови мальчонку-то.

– Да зачем вы это… Мы в столовую будем ходить.

– Когда и сходите. Успеете еще казенных щей нахлебаться.

Сзади скрипнула дверь, и на крыльцо вышел Рис.

– Я есть хочу, – объявил он, потягиваясь и зевая. – Мороженое, пирожное и кофе со сливками. – Подумав, Рис добавил: – Можно курью ногу и залить ее яйцом.

– Ты давай умывайся, а там видно будет насчет пирожных и творожных.

– Я бы сейчас лучше искупался в ванной, – сказал Рис.

Это был тонкий дипломатический ход.

– Ванной здесь нет.

– Нет ванной? – немножко сильнее, чем следовало бы, удивился Рис.

– Нет.

– Очень жаль. После дороги всегда купаются. А умываться – это так, лишь грязь размазывать. Лучше уж и не умываться совсем.

Когда я вернулся с туалетными принадлежностями, сын ковырял ногой в дальнем конце двора коровий шлепанец и был девственно сух.

– Зря ходил, – заметил он. – Я уже умылся и так.

– А почему пыль на щеках?

– Она уже успела налететь. Сегодня ветреная погода.

– Раздевайся.

– Ым!

– Раздевайся!

– Ым!

Минут пять борьба шла с переменным успехом. Наконец мне удалось уложить нахала в траву на обе лопатки, причем раздетым до спортивной формы. Потом я взял его поперек живота, сунул голову под умывальник и обильно намылил щеки и шею. Рис визжал и царапался, но он был слеп от мыла, а слепой противник, как известно, беспомощен.

Пока мой сын фыркал, ругался, протирал глаза и высказывал все, что он обо мне думает, я принес из колодца ведро холодной воды.

– Сейчас будет самое главное, – предупредил я. – Затаи дыхание. Будь смел и радуйся. Ты присутствуешь при рождении нового человека. Этот человек будет закален в трудностях, будет презирать лишения, со временем у него станет тело цвета римского мрамора. Он будет смел, как тигр, стремителен, как сокол, он станет плевать на житейские трудности В здоровом теле – здоровый дух.

– Пропадут глаза – ты за все ответишь, – ныл Рис, сдирая с себя клочья пены и с брезгливостью разбрасывая их вокруг себя. – Все расскажу Бабушке, а Бабушка заявит на тебя в милицию, а милиция посадит тебя в тюрьму.

– Сейчас мы промоем твои глаза. Держись!

Я окатил Риса водой из ведра. Целую минуту сын стоял затаив дыхание, боясь пошевелиться, потом завопил:

– Утопил! Я мертвый! Он насмерть меня утопил!