— Должна хотя бы предполагать!

Ануш посмотрела на бабушку.

— Три месяца, судя по всему, — ответила Гохар. — Может быть, меньше.

— Тогда может получиться.

— О чем ты говоришь?

— Мы должны убедить Казбека, что Ануш носит ребенка Хусика!

— Хусика?!

— Мальчик не скрывает своих чувств к ней. Все, что нужно сделать, — убедить, что это его ребенок.

— Нет! — Пальцы Гохар впились в стул. — Если Казбек когда-либо узнает об обмане, он убьет ее! Это слишком опасно!

— Только не Хусик, — прошептала Ануш.

— Ты думаешь, у тебя есть выбор? — Хандут повернулась к дочери. — Думаешь, у меня был выбор?

Ветер утих, и в комнате внезапно воцарилась тишина.

— Твой отец хотел тебя, Ануш. Он любил детей, но дети — обуза! На своем печальном опыте ты убедишься в этом сама. Если твоя бабушка значит для тебя столько же, сколько и ты для меня, что ж — выбор уже сделан!

Ануш направлялась к единственному месту, где могла обрести успокоение.

Она бежала по пляжу так быстро, что на мокром песке практически не оставалось следов.

В западной части мыса сидел, будто высеченный из камня, Хусик.

Он смотрел на море, и ее поразил вид юноши — он был спокоен, как будто оказался в своей стихии.

Хусик повернул голову и посмотрел на нее. Никто из них не пошевелился. Они были фигурами на картине — наблюдатель и наблюдаемый.

Ее волосы растрепались и били по лицу, но девушка не пыталась их убрать. Казалось, она стоит на краю того, откуда не будет возврата.

Если она выйдет замуж за Хусика, то у ее ребенка будет будущее, а у самой Ануш — лишь океан тоски. Ни счастья, ни радости. Как когда-то ее мать, она выйдет замуж за человека, которого не любит. Из-за ребенка она должна поступить именно так. Должна!

Но человек слаб. Она закрыла глаза и молилась о чуде.

Она увидела Джахана, идущего по песку с распростертыми объятиями, зовущего ее. Они встречаются, и он говорит, что все это — просто сон, кошмар, а он пришел ее пробудить.

Но здесь были лишь чайки, они летали кругами над девушкой. Она посмотрела на человека, сидящего на скале, и помолилась Богу, прося даровать ей мужество. Подняв руку, она помахала Хусику, зная, что теперь ее жизнь изменится навсегда.

Доктору Чарльзу Стюарту

Мушар

Трапезунд

Дорогой Чарльз,

Я пишу тебе как друг и как посол, чтобы проинформировать о развитии событий в столице и за границей.

То, что я собираюсь рассказать, может изменить твое отношение к возможному возвращению в Америку, и, хотя я отнюдь не намерен влиять на твое решение, я прошу со всей серьезностью отнестись к следующему.

Несмотря на то что Америка до сих пор не выступила открыто против Империи, тебе наверняка известно, что присоединение США к союзникам неизбежно.

После убийств высокопоставленных армян 24 апреля, о чем я упоминал в своем последнем письме, всех армян поголовно сгоняют в одно место и вывозят из города.

Вначале забирали только мужчин, достигших совершеннолетия, но в последние недели хватали женщин, детей и стариков.

Из официальных заявлений правительства следует, что они будут интернированы в лагеря и в город Дейр-эль-Зор в Сирии, но я получаю отчеты от наших консулов по всей стране и знаю, что многие из них умирают в пути от голода, от истощения!

Тебя должно серьезно обеспокоить, Чарльз, то, что это происходит не только в столице, но и по всей Империи, в частности, в восточных регионах.

Как тебе известно, я попытался вмешаться в действия правительства, но напрасно, и я перенаправил свою энергию на разглашение этой истории посредством публикаций в американских газетах.

Я надеялся, что международное сообщество пристыдит власть имущих и потребует более гуманного обращения с армянами, но пока мои усилия тщетны.

Публикации в «Нью-Йорк Таймс» и других газетах вызвали лавину пожертвований, и я основал фонд помощи армянам, который, я надеюсь, поможет улучшить условия их пребывания в лагерях.

Если в Трапезунде будут организованы лагеря, можешь рассчитывать на мой фонд, я соглашусь на любые расходы, которые ты сочтешь целесообразными.

Пока же я унижен щедростью американцев и боюсь, что того, что мы можем сделать, все-таки будет недостаточно.

Прости мрачный тон моего письма, Чарльз, но он не отражает даже толики моих страхов и предчувствий касательно и армянского вопроса, и жизни в Турции в целом.

Я иногда задаюсь вопросом, мудро ли создавать здесь семью.

Я прошу тебя уделить тому, что я написал, должное внимание, и, если ты действительно решишь возвратиться в Америку, сообщи мне, я ведь смогу помочь с подготовкой к путешествию и прочим.

Передай мои наилучшие пожелания Хетти и твоим детям.

Всегда твой друг,

Генри Моргентау

Больше всего я любил посещать армянский детский приют, расположенный на вершине холма в южной части деревни. В общем и целом у детей все в порядке, и, если бы матрона — управляющая — не была такой болтливой, я с удовольствием навещал бы их чаще.

Я приехал сюда сегодня, потому что исполняется пятнадцать лет со дня основания приюта и управляющая решила отпраздновать это событие.

Поднимаясь на холм, я думал не о сиротах, а вспоминал последнее письмо Генри Моргентау. Новости были тревожащими, но не может быть и речи об отъезде из Трапезунда. Военная истерия — вот повестка дня!

Если и существует какое-то предубеждение против армян, так это из-за когда-то давно заключенных ими союзов с русскими. Но также существует на Кавказе предубеждение против турок. Кроме того, страна не может обойтись без армян, поскольку большинство больниц укомплектовано армянскими врачами и медсестрами. Какое правительство во время войны решится на ослабление службы оказания первой помощи?

К тому времени как я добрался до приюта, праздник был уже в разгаре. Близнецы Адом и Александр открыли ворота и отвели мою лошадь в стойло.

Когда я вошел в зал, там уже сидели Манон и большая часть больничного персонала, также присутствовали покровители приюта и некоторые местные сановники.

Хетти бросила на меня гневный взгляд, когда я усаживался между управляющей и Мераяном Асадуряном.

По знаку матроны открылась дверь и в зал вошли дети. Они выстроились перед нами — мальчики справа, девочки слева, малыши уселись на пол, скрестив ноги.

По команде они начали петь. Армянские, греческие, турецкие песни и даже русскую колыбельную.

В конце они громко запели «Знамя, усыпанное звездами»[42], и все дамы прослезились.

После этого матрона произнесла короткую речь о моей работе в приюте и сообщила, что дети приготовили для меня подарок.

Она хлопнула в ладоши, и Александр и Адом вошли, неся свернутый коврик. Раскатав его, они отступили, ожидая моей реакции. Это был турецкий ковер, выполненный в красных, голубых и желтых тонах, его наверняка оценили бы в салонах Нью-Йорка.

Пока близнецы указывали на фрагменты орнамента, сотканные тем или иным ребенком, я подумал: «Если продать этот коврик, можно будет существенно пополнить наш всегда истощенный бюджет больницы».

Благодаря детей и матрону, я заверил их, что все средства от продажи этого ковра пойдут на нужды санатория для туберкулезных больных. Вскоре после моего выступления собрание закончилось и все прошли в столовую пить чай.