Она согласилась устроить даже миаи — и на них впервые острым внимательным взглядом врага рассмотрела до мелочей того человека, которого отец так упорно предлагал ей в мужья. Смотрины, по ее настоянию, были устроены совсем не по правилам японского предбрачного ритуала. Никого из родственников ни со своей стороны, ни со стороны депутата Каяхары, кроме двух глухих почетных старушек, не пригласили. И все же это был настоящий семейный вечер, когда Каяхара впервые открыто любезничал с ней на правах будущего супруга.

Депутату Каяхаре уже перевалило за пятьдесят, но он еще был достаточно моложав для вдовца, имевшего в прошлом двух жен и бесчисленное количество любовниц. Брови и волосы его были густы и совершенно черны, движения ловки и энергичны. Он подкупающе весело улыбался и говорил приятным уверенным баритоном, таким редким среди японского населения. В другое время и при других обстоятельствах его остроумная гладкая речь, вероятно, произвела бы на девушку совсем не плохое впечатление, но теперь, когда она следила за ним как твердый и зоркий враг, она сразу подметила все его отвратительные, искусно загримированные пороки, которые он так умело скрывал. Во взгляде его сквозили жестокость и сухость расчетливой самовлюбленной натуры, для которой высшим законом является удовлетворение своей алчности и честолюбивых желаний. Веселая льстивая болтовня известного депутата не затуманила чуткости девушки. Сумиэ с трудом бы могла перевести свои наблюдения на язык разума, выразить их в точных и ясных фразах, но она видела хорошо, что эта веселость и шутки приготовлены напоказ, по заранее обдуманным штампам; что за ними нет ни большого ума, ни настоящего добродушия сильного человека; что вся его мнимая жизнерадостность подогревается гораздо в большей степени сакэ, чем подлинным живым чувством… Правда, он добивался ее согласия на брак уже второй год, влиял на нее через отца, посылал ей подарки. Но разве это была любовь?… Сумиэ дразнила его своей свежестью, красотой, своим стройным и юным телом, которое так упрямо и дерзко от него отстранялось, несмотря на все его миллионы и депутатское звание.

Миаи прошли. Каяхара торопил со свадьбой, а Сумиэ все еще оставалась под строгим контролем отца и его рослой молчаливой служанки, которая когда-то работала в женской тюрьме надзирательницей и чувствовала теперь себя как рыба в воде, проявляя особое усердие в исполнении старых обязанностей. Два раза в день Сумиэ разрешалось гулять около дома по садику в сопровождении той же мрачной служанки, зорко следившей, чтобы барышня не проскользнула в калитку и не опустила письмо в соседний почтовый ящик или не перекинулась через ограду какой-нибудь подозрительной фразой с прохожим.

Но в одну из очередных прогулок по саду Сумиэ неожиданно услыхала веселый мальчишеский голос:

— Здравствуйте, Суми-сан! Вы уже выздоровели?… А папа о вас беспокоился: ему сказали, что вы тяжело больны.

Девушка повернула голову и увидала около калитки Чикару. Он возвращался из школы. В руках его были книги, завернутые в фуросики. Не ожидая ответа, он брякнул кольцом калитки и вошел в сад. Служанка-тюремщица насторожила глаза и уши, но вида, что нарушителем границ является худенький, быстрый мальчик в ученической форме, отнеслась к его появлению довольно равнодушно. Пока Чикара непринужденно болтал, рассказывая о своих школьных проказах, в голове Сумиэ созрело решение использовать приход мальчика для связи с друзьями. Она знала его находчивость и надеялась, что он сумеет понять ее с полуслова.

— Завтра я буду гулять в это же время, — сказала она. — Наверное, увидимся?

— Да, да, — ответил Чикара — Завтра я снова пойду этой улицей. Непременно. Здесь, правда, немного дальше, чем через площадь, но зато интереснее.

Вечером Сумиэ написала два небольших письма Эрне и Ояэ и более длинное — Налю, в полной уверенности, что полиция его уже выпустила. После миаи отец обещал ей снять с юноши всякое обвинение в безнравственности. Утром она спрятала письма в рукав кимоно и долге обдумывала, как бы незаметнее их передать, чтобы не вызвать у мальчика удавленного восклицания или ненужного вопроса, который легко мог привлечь внимание служанки. Наконец она нашла простой способ: решила взять, как бы из любопытства, учебники, наскоро перелистать их и сунуть письма между страницами. Когда Чикара пришел, она так и сделала. Получилось очень естественно и незаметно ни для служанки, ни даже для мальчика. Чикара сообщил, что его мама вместе с Хироси уехала в гости к бабушке, и он теперь помогает папе хозяйничать. Сумиэ похвалила его и, волнуясь за письма, поспешила скорее спровадить домой. Лицо ее было спокойно, во сердце стучало.

Чикара не подозревал ничего. К дому он подошел, насвистывая веселую детскую песенку, готовясь сообщить отцу, что Суми-сан окончательно выздоровела и теперь каждый день гуляет в саду. Он хотел рассказать о своей встрече еще вчера, но, взволнованный отъездом матери и Хироси в деревню, совсем позабыл об этом. Сегодня решил сказать непременно. Однако, когда он отодвинул фусума[20] и увидел на белых циновках следы грязных ног, а еще дальше, в открытом кабинете отца, разбросанные на полу бумаги, газеты и книги, сразу помрачнел. Он понял, что в доме снова был обыск и что отца увели в полицию.

Комнаты были пусты. Вещи раскиданы в беспорядке. Почти все циновки перевернуты изнанками кверху или совсем отброшены в стороны. Видно было, что под ними что-то искали.

Некоторое время Чикара ошеломленно стоял один в пустом доме, не зная, что делать. Губы его смятенно вздрагивали, но он не плакал. Старушка соседка, неслышно появившаяся около сйодзи, подтвердила все его подозрения.

Да, приезжала полиция! Отец его арестован… Следить за имуществом и квартирой он поручил пока им, соседям. Матери надо срочно послать телеграмму, вызвать обратно, а Чикара, если отца не выпустят скоро, может находиться у них. Ночью, конечно, страшно одному мальчику в пустом доме. Время такое, что теперь и взрослым нельзя не бояться. Разве прежде люди так жили? Даже на магазины замков не вешали и не воровал никто. Да-а!.. Забыли японцы своих богов, свою древнюю веру, свою национальную честь, прельстились ложной иноземной культурой, оттого и жизнь теперь пошла прахом…

Старуха, вероятно, говорила бы очень долго, радуясь подходящему случаю поупражнять свое красноречие, если бы мальчик внезапно не перебил ее:

— Оттого… оттого!.. Много они понимают! Сажают людей зазря в тюрьмы!.. Папа же не преступник, не вор! Ему для журнала статьи писать надо…

Чикара потряс кулаком, стиснув зубы, и принялся за уборку комнат.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ярцева ввели в кабинет следователя по особо важным делам виконта Ито. Маленький подвижной человек, близкий к старости, встретил его с радушием гостеприимного хозяина.

— Сядьте, пожалуйста. Хотите курить?

Ярцев взглянул на него сверху вниз, небрежным жестом взял папиросу и молча сел в кресло. Следователь задал несколько быстрых вопросов, касавшихся отобранных у русского документов и записной книжки, перелистал мелко исписанные листы и вкрадчиво произнес:

— Следствию известно, что вы жили прежде на Яве. Прошу рассказать об этом подробно. Для каких целей вы плавали столько времени кочегаром, простым моряком? Кто вас послал туда?

Ярцев хмуро и молча сосал мундштук папиросы. На лбу его залегли жесткие складки.

— Ну-с, — усмехнулся Ито. — Я жду. Вам выгодно сказать правду.

Фальшивая его улыбка и тон раздражали.

— И что вы за глупости спрашиваете! — пробормотал Ярцев сердито. — На какой черт нужна вам моя биография?… Скажите лучше, где Эрна Сенузи? Куда вы ее увезли!.. Она же погибнет в вашей проклятой тюремной больнице!

— Зачем ругаться? — поморщился следователь. — Вы европеец! Тюремный режим вас слишком нервирует.

— Вас… вас! — передразнил его Ярцев. — Идите вы к дьяволу и вместе со мной! Не обо мне речь.