Сумиэ вдруг смутно забеспокоилась. Как это нередко бывает с сосредоточенными и рассеянными людьми, она усомнилась в собственной памяти.
А может быть, ее поняли так, что она заедет к ним в следующий выходной день, а не в этот? Не лучше ли уж вернуться домой, не заходя к ним вторично? У них в гостях европейцы, видимо друзья Ярцева… Удобно ли будет ей?…
После недолгого колебания она все же решила зайти еще раз. Возвращаться так рано домой, в тоскливое одиночество ей не хотелось. Она повернула назад к квартире Сенузи…
Завьялов встретил ее опрятностью прибранной комнаты и ароматом тонких духов.
— Минуты две или три назад они звонили по телефону. Я им сказал, что вы скоро будете здесь. Непременно просили подождать… Садитесь, пожалуйста. Они сейчас придут, — скороговоркой выбросил он заранее приготовленное вранье, думая облегчить этим начало знакомства.
Сумиэ, узнав, что друзья еще не вернулись, искренно огорчилась, но сейчас же утешила себя мыслью:
— Если они звонили, что скоро приедут, я встречу их по дороге. Они могут идти только от Хибиа-парка.
С хорошей своей непосредственностью она сказала об этом вслух. Оставаться наедине с чудаковатым напудренным старичком ей не хотелось. Видя, что странная гостья собирается уходить, писатель растерянно загородил ей дорогу к двери, соображая, как ее задержать, Но мысли невольно путались. То, что было обычным и легким по отношению к женщинам Запада, казалось сейчас неловким и грубым. Не находилось слов, не шевелился язык, тот литераторский, острый язык, для которого выбросить фразу, блеснуть парадоксом, сказать комплимент было таким же привычным и легким занятием, как для горластого петуха — кукареку.
Завьялов беспомощно отступил к порогу. В этот момент из своей комнаты вышел Строев и встал между ним и японкой.
— Ваша битва проиграна, — шепнул комиссионер. — Убирайтесь и не мешайте.
Завьялов хотел возразить, но Строев, больно сжав его руку около кисти, угрожающе прошептал:
— Я отомщу, если вы не уйдете! Вы нарушаете уговор.
Завьялов с испугом отдернул руку, схватил с вешалки свою шляпу и вышел. Сумиэ взглянула на Строева с изумлением: он стоял, широко раздав плечи и руки, заслоняя всю дверь.
— Мне нужно идти. Пропустите, пожалуйста, — произнесла она кротко.
— Прошу извинить меня, — ответил комиссионер с едва уловимой усмешкой. — Не окажете ли вы мне честь провести со мной вечер?
Сумиэ опустила глаза.
— Вы принимаете меня за танцовщицу? — спросила она в замешательстве, переводя многоцветное слово «гейша» тусклым «танцовщица». — Вы ошиблись.
Она сделала маленький шаг вперед, ожидая, что Строев посторонится. Но он захлопнул дверь наглухо и запер на ключ.
Сумиэ не испугалась. Она продолжала стоять и смотреть на него недоумевающими безбоязненными глазами.
— Не хорошо так шутить, — сказала она спокойно.
— Бросим игру, моя кошечка, — проговорил Строев. — Я не ребенок, я знаю с какой целью женщина, тем более японка, может идти к иностранцу.
Он оскорбительно засмеялся и подошел к ней вплотную. Сумиэ не шевельнулась. Лицо ее негодующе побледнело, но голос прозвучал очень сдержанно:
— Вы ввели меня в заблуждение. Я, видимо, ошиблась квартирой и попала к одному из тех русских, которых народ прогнал с родины. Отсюда вас тоже прогонят и очень скоро. Таким людям не место в Японии.
Узкие губы Строева сжались в усмешку. То, что японка его не боялась, а говорила с ним тоном серьезной обиженной девочки, ему даже нравилось.
«С такой сговориться легче, — подумал он, самонадеянно улыбаясь. — Пусть она даже женщина из общества, а не гейша, но раз она упорно ищет квартиру этого подозрительного американца, идет к нему почти ночью, то уж, конечно, не для одних разговоров. Скандалить она не посмеет. Это прежде всего невыгодно для нее…».
Мысль о другом мужчине возбудила в нем чувство, близкое к ревности. Он обнял Сумиэ за плечи и притянул к себе. Сумиэ не закричала, не двинулась, только глаза ее стали как полная чаша, над которой дрожит и копится капля: упадет — и чаша прольется
— Что вы хотите? — произнесла она дрогнувшим голосом. — Заставить меня принять потом яд или броситься в море?…
В эту минуту по коридору раздались быстрые шаги, и дверь сильно дернули.
— Немедленно отоприте! — прозвучал голос Наля.
Дверь затрещала, кто-то ударил ее снаружи плечом.
— Я здесь! Меня не пускают! — крикнула Сумиэ жалобно, теряя сразу всю выдержку.
Она рванулась от Строева, схватилась рукой за косяк и грохнулась без чувств на пол.
Второй, еще более сильный удар заставил запор погнуться. Дверь распахнулась. На пороге стояли Наль и Ярцев. Сзади них в конце коридора виднелась округлая фигура виолончелиста Буканова, который,
раздумав идти в кино, вернулся назад, встретил около дома соседей и, то ли умышленно, то ли по своей несравненной болтливости, рассказал им историю розыгрыша японки, умолчав, однако, что автором этой идеи являлся он сам.
Наль бросился к Сумиэ. Ярцев посмотрел комиссионеру в глаза и, отступив, со всей силой плеча и руки нанес ему страшный удар в лицо. Брызнула кровь. Строев упал, но сейчас же вскочил и, зажимая окровавленное лицо платком, задыхаясь от злобы и страха перед новым ударом, выкрикнул:
— Как вы смеете?…
Сумиэ вздохнула и застонала. Наль поднял ее и на руках понес через двор к Эрне в комнату.
Ярцев, наклонив набок голову, взглянул исподлобья на комиссионера и глухо сказал:
— Молчи!.. Второй раз крепче ударю… Белогвардейская сволочь!
Он сделал шаг к Строеву. Комиссионер, побледнев еще больше, торопливо втянул шею в плечи и бросился мимо него по коридору на улицу…
На следующий день Ярцев и оба Сенузи переехали на другую квартиру, в район Акасака.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Эрна читала передовую статью из «Правды». Барон Окура сидел за письменным столом, наклонившись над картой, мрачно и внимательно слушал.
— Минутку!.. Я запишу, — прервал он внезапно, отмечая в блокноте график добычи по чугуну и стали. — Дутые цифры!.. Хотят показать, что делают гигантское дело!
— Напрасно так говорите. План уже выполнен, — ответила спокойно Эрна.
Барон медленно встал из-за стола и, подойдя к дивану, с пасмурным видом взял у нее из рук «Правду».
— Вся их система — принудительный труд, — . стукнул он вдруг. по газете тылом ладони, теряя обычное хладнокровие.
Барон положил газету между цветами на круглый, покрытый шелковой скатертью стол, стоявший против дивана, и сел рядом с девушкой, не отводя от ее лица напряженного взгляда.
— Не защищайте, вы же не большевичка!.. Вы тоже так понимаете, как и я, — произнес он скорее с оттенком властного утверждения, чем вопроса, беспокойно постукивая по столу пальцами.
Эрна безгневно возразила:
— Успехи Советского Союза признаются не только большевиками. По-моему, странно их отрицать.
— Нет-нет… Вы тоже так понимаете. Я вас узнал. Точно.
— Плохо узнали, — потянулась к газете Эрна, поджав насмешливо губы. — Ну-с… я продолжаю читать…
Окура не грубо, но слегка раздраженно перехватил у нее газету, небрежно сложил — почти смял — и бросил резкие движением на письменный стол.
— Читать не надо, — сказал он отрывисто. — Лучше практика языка, разговор… И потом я хочу предложить обедать. Я очень голодный.
— Вы не обедали?
— Я сразу с собрания. Боялся опаздывать.
— Обедайте… Я подожду.
— Нет-нет, надо вместе.
Он выпрямился и громко хлопнул в ладоши.
Служанка просунула в портьеру голову.
Окура нетерпеливо скомандовал:
— Фрукты! Бифштекс! Шоколад! Вино!
Служанка исчезла. Эрна бросила взгляд в сторону смятой газеты.
— И о выступлении Литвинова в Лиге наций не будем читать? — спросила она, устало сдвигая брови.
— Не надо… Единственный фронт, где Советский Союз не преувеличивает, а преуменьшает, — Красная Армия. Здесь они, надо признаться, превзошли ожидания. Успехи большие. Цифры действительной мощности Красной Армии в газетах показаны недостаточно.