У нас все вышло по-другому, – продолжала Лиза. – Из зоны затопления пришлось переселить более тридцати тысяч крестьянских хозяйств. В какой другой стране сумели бы сделать это за такой срок и так организованно?..

Эх, поглядели бы вы, ребята, в те дни на Мологу и Шексну!

Тесно было от плотов. Села одно за другим проплывали вниз, уступая место морю. А на плотах, сбитых из разобранных домов, ехали со всем своим скарбом домохозяева: мужчины у кормового весла, женщины на бревенчатом настиле, и рядом с ними – ребятишки, прижимая к груди какого-нибудь кутенка.

Думаете, оставляли хоть что-нибудь на том месте, где стояли села? Что вы! Снимали и увозили постройки, разравнивали бугры, убирали дно под метелочку. Новенькое море должно было быть чистым и прозрачным, как хрустальный стакан!

Правда, в двух местах оставили церковные колокольни. Так и по сей день и торчат из воды: за колокольни заступился Наркомат речного флота. Они понадобились как ориентиры для лоцманов”.

Ну, а как распорядились “затопленцы” с животными? (Я имею в виду диких животных – домашний скот перегоняли по дорогам.)

Наркомат здравоохранения, по словам Лизы, пугал строителей моря туляремией – болезнью, которая разносится грызунами.

“Ждите нашествия грызунов”, – озабоченно объявляли санитарные инспекторы. Кое-кто даже вспоминал балладу о епископе Гаттоне, который был съеден в своей башне мышами.

Строители моря обратились к местным охотникам за советом.

“Не бойтесь грызунов, – успокоили те. И добавили загадочно: – Их погубит привычка. Не о Гаттоне надо вспоминать – о некрасовском охотнике Мазае…”

Паводки на Мологе и Шексне действительно привычны животным. Бывали весны, во время которых уровень поднимался в реках на десять метров выше обычного, летнего. Поэтому лесное зверье, обитавшее в двуречье – зайцы, крысы, мыши, лисы, волки, – не удивилось, когда прихлынула волжская вода.

По обыкновению, они стали собираться на возвышенных местах, которые превратились во время паводков в островки. Но плещущие волны поднимались все выше и выше. Куда ни глянь, была вода – протянувшееся на много десятков километров, тускло отсвечивающее водное пространство. Вскоре волны стали перекатываться через последние крохотные островки. Наконец и те скрылись под водой со всеми теснившимися друг к другу крысами и мышами.

Более крупным животным удалось уцелеть. Лоси, спасаясь бегством от наводнения, иногда попадали на пустые плоты и со всеми удобствами доплывали до плотины.

“Я видела одного такого путешественника, – сообщала Лиза. – Он был замечен нами издалека. Бревна плота, на котором он плыл, были связаны непрочно, то и дело разъезжались, и ему приходилось расставлять длинные ноги, чтобы не упасть. Плот прибило к берегу у самой плотины, где стояло немало любопытных, но лось, не обращая внимания на людей, прыгнул на землю, отряхнулся и, закинув рога за спину, кинулся в лес. Начальник запретил в него стрелять”.

Однако нас с Андреем больше интересовала судьба городов в междуречье, чем приключения странствующих лосей.

“В нашей зоне несколько городов, – писала Лиза. – С каждым из них мы поступили по-разному…”

Пошехонье, по ее словам, было решено сохранить. Это старинный город, не маленький – с двенадцатью тысячами жителей! В русской литературе он известен благодаря Щедрину. Но не “протекция” великого русского сатирика спасла его от затопления.

Пошехонье знаменито сейчас своим маслозаводом, построенным по последнему слову техники. Здесь вырабатываются высшие сорта сыра и масла. Обидно было бы пускать все это под воду.

Поэтому вокруг города воздвигли земляной вал, довольно высокий, примерно в три человеческих роста. Вдоль вала был устроен дренаж. Он забирал воду, которая просачивалась через землю, а насосы на построенной рядом насосной станции откачивали ее.

Шумит, пенится беспокойное Рыбинское море, торчат вдалеке два ориентира лоцманов – верхушки затопленных колоколен, но город Пошехонье-Володарск неуязвим за своим валом, как за крепостной стеной!

С городом Мологой, который стоял южнее Весьегонска, почти у впадения реки Мологи в Волгу, дело было сложнее.

“Бывали вы когда-нибудь в Мологе? – спрашивала наша корреспондентка из “Подмосковной Атлантиды” и, зная, что ответ будет отрицательным, добавляла: – Ну, и не будете! Теперь там восемнадцать метров глубины”.

Территория, на которой располагалась Молога, – самое низкое место водохранилища. Это предопределило участь города.

По словам Лизы, он был чуть поменьше Пошехонья (насчитывал двенадцать тысяч жителей) и очень походил по внешнему виду на Весьегонск – был такой же приземистый, деревянный.

“Вы, наверное, представляете себе ветхие домики, покосившиеся заборы, через которые лениво перекатывается вода? – писала Лиза. – Нет. Ни домов, ни заборов уже не было, когда море пришло сюда. Город Молога переехал на Волгу и обосновался на ее высоком берегу, влившись в город Рыбинск[8].

Мы не копировали старую Мологу, а заново распланировали улицы, разбили цветники, посадили быстрорастущие деревья. Новоселье так новоселье, не так ли?

Но вас, конечно, больше всего интересует вопрос: что же произошло с нашим Весьегонском? А произошло с ним вот что…”

Обваловывать Весьегонск подобно Пошехонью-Володарску, трудно по техническим причинам. Город стоит на песке. (“Мощность, то есть глубина песков, достигает сорока метров”, – разъяснила Лиза). Надо, стало быть, сооружать очень большие насосные станции, которые могли бы откачать всю проникающую через глубокие пески воду. Дешевле и легче было передвинуть город, подать его несколько “в бочок”, чтобы он не мешал морю и море не мешало ему.

В этом отношении Весьегонск находился в лучшем положении, чем Молога. Ту обтекала вода со всех сторон. Весьегонск же опирался на берег.

“И мы подняли город на пятнадцать метров”, – очень просто, как о чем-то обыкновенном, сообщала Лиза.

Как это – на пятнадцать метров? Подняли? Куда?.. В Воздух?..

Но Лиза не занималась строительством заоблачных летающих городов, которые высмеял Свифт в своем “Гулливере”. Лиза строила реальные, крепкие, прочно стоящие всем своим основанием на земле советские города.

И новый Весьегонск был таким же.

“Помните бор, ребята, чуть подальше усадьбы Туркиных, над самым обрывом?.. Красивое место, правда? Сосны высокие, мачтовые. Мох яркий, зеленый. И видно далеко вокруг. Мы ходили туда по грибы с Серафимой Львовной. Полные лукошки набирали. А цветов сколько было!..

И сейчас тут много цветов, только все уже высаженные на клумбы перед новыми домами. Город – здесь! Мы подтянули его вверх по берегу”.

По словам Лизы, надо было спешить. Строительство гидроузла подходило к концу, вот-вот должна была хлынуть волжская вода, а передвижка Весьегонска задерживалась.

Много хлопот доставил весьегонский собор. Стены его были старинной кладки, разбирать их по кирпичику было долго, приходилось взрывать.

То и дело подрывники, пригнувшись, отбегали от собора, грохотал взрыв – и часть белой стены, как картонная, в облаке пыли падала наземь.

Немало повозились и со зданием бывшего реального училища.

Здание, двухэтажное, кирпичное, неоштукатуренное, имело тот скучный, казенно-безрадостный вид, какой присущ почти всем официальным зданиям старой, дореволюционной России: школу было трудно отличить от земской управы, управу – от “богоугодного заведения”.

Рабочие начали с крыши. Отдирали железо кровли, разбирали междуэтажные перекрытия, вынимали “столярку” – рамы, двери.

Стены для скорости взрывали аммоналом.

Сохраняя надменно-недоумевающее выражение на чугунных мордах, взирали на эту суматоху драконы у входа. Когда здание было разобрано, их тоже убрали – отправили куда-то на переплавку.

Но Лиза, не присутствовала при окончательном водворении Весьегонска на новое место. Ее вызвали в Переборы.

Недавно еще это была ничем не примечательная деревенька, обязанная своим названием тому, что стояла у самого узкого места Волги. Зимой здесь перебирались по льду путники, шедшие в Рыбинск из Весьегонска, Брейтова, Мологи, Веретеи. Теперь Переборы стали центром строительства.