Оставшись один, Багрецов сбросил простыню, открыл окно. Сразу же пахнуло жаром, будто из печного отдушника. До этого в комнате было прохладно работала холодильная установка. Электроэнергии много, на все хватит.

Вадим снова лег на кровать, стараясь ни о чем не думать, и даже задремал.

– Привет болящему соседу! – послышался веселый голос за окном.

– Кто там? – спросил Вадим, вынимая градусник.

– Бледнолицый брат твой.

– Кучинский?

– А кто же? Собственной персоной. Лежи, лежи, старик. – Кучинский предупредил его движение, заметив, что Вадим хочет приподняться. – Приду сейчас. Потреплемся. Как там в Москве? – И, не дожидаясь ответа, исчез.

Откровенно говоря, Багрецова не радовала эта встреча. Он знал, что в комнате живет какой-то практикант, но фамилии его не называли. И вдруг – Жора Кучинский! Его-то Вадим знал хорошо. Жили в одном доме, квартиры – через площадку.

– Будь здоров, старик! – открывая дверь, воскликнул Жора, бросил чемодан на кровать и направился к Вадиму, раскрыв объятья. – Рад, старик, тебя видеть.

Багрецов увернулся.

– Не тронь меня. Грипп.

– Эк тебя не вовремя угораздило! Слыхал, слыхал о твоих подвигах. Костюмчик-то здорово пострадал? – озабоченно спросил Жора, присаживаясь.

– Как будто бы, – нехотя ответил Вадим. – В Москве отдам в чистку.

– Зачем в Москве? Ведь я только что из Ташкента. Павел Иванович просил получить кое-какое оборудование. Семь ящиков привез. Скоро опять погулять отпрошусь. Могу, старик, и костюмчик твой захватить. Да не беспокойся, мне это раз плюнуть. В химчистке знакомая девочка.

– Ей сколько лет? Пять?

Кучинский рассмеялся, показав золотой зуб.

– Шутишь, старик. Двадцать с хвостиком.

– Значит, девушка, а не девочка. И потом – какой я старик? Не люблю я… твоего жаргона.

Язвительно хмыкнув, Кучинский обиделся:

– Куда уж нам! Не то воспитание.

Багрецов смотрел на этого самодовольного розовощекого парня, который ездил по делам в длиннополом зеленом пиджаке, в брюках сиреневого цвета, в узорчатых туфлях, сплетенных из тонких ремешков, видел весь его подчеркнуто "светский лоск", который он умело скрывал от товарищей по институту (зачем гусей дразнить, "стиляг" у нас не любят), смотрел на гладкую его прическу с пышным чубом, который тщательно зализывался, едва Жора переступал порог института, и в душе Вадима поднималось еле сдерживаемое раздражение.

– Скоро опять поедешь? – спросил Вадим, силясь подавить это неприязненное чувство.

– Спрашиваешь! Через пару недель. Все отдыхают. А я что, рыжий? Тоже надо проветриться.

– Устал?

Кучинский аккуратно подтянул узенькие брюки, выставив напоказ пестрые носки.

– Нечего подкалывать, старик. Право на отдых. Не придерешься. Ты, конечно, презираешь общество, а я…

– Погоди. О каком обществе ты говоришь? – перебил его Вадим.

– Наше, институтское. Помнишь, я тебя знакомил? Ты же знаешь Мишу Вольского, Майю, Элю, Витюшу…

– Ах, вот ты о ком. Тогда продолжай.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего особенного. Просто ни ты и ни Эля, даже ни Витюша для меня не пример, – равнодушно ответил Вадим и перевел разговор на другую тему: – Тебе нравится Ташкент?

– Не совсем. Но я хочу досконально узнать, как там люди живут.

– Из любознательности?

Усмешка искривила пухлые губы Кучинского.

– Тебе хорошо говорить. В Москве зацепился. А я нарочно с дипломом затянул, чтобы в дураках не остаться. Ушлют к черту на рога, ну и будь здоров!

– Не вижу разницы, где работать.

– Это для кого как, – раздраженно воскликнул Кучинский. – Тебе и, скажем, твоим друзьям вроде Бабкина все равно, где пыхтеть. Разве вы что-нибудь понимаете в жизни! А у меня другие потребности. Помню, я одну книжку прочел…

– Скажите пожалуйста! – Вадим уже начал задираться. – Кучинский интересуется книгами! Чудеса. Это какой же том в твоей жизни? Второй или третий?

– Брось, Вадимище. Поговорим как мужчина с мужчиной, – вкрадчиво сказал Кучинский, дотрагиваясь до его плеча. – Я для тебя, старик, многое могу устроить.

– Не нуждаюсь. – Багрецов нетерпеливо дернул плечом и еще плотнее придвинулся к стене.

– Напрасно. Так вот, я начал про книжку… – Кучинский высоко закинул ногу на ногу и приготовился к обстоятельному рассказу. – Ты, конечно, ее читал, увлекательный такой роман, про Гулливера. Автора не помню… – Он выжидательно помолчал, надеясь, что Вадим подскажет фамилию, но тот решил не поддерживать разговора. – Ну да ладно! Всех писателей не упомнишь. Память скверная. Номера телефонов даже забываю…

Кучинский присел к столу и, рассматривая себя в увеличительном зеркале, продолжал:

– Не помню, старик, почему, но Гулливер оказался выброшенным на берег. Проснулся и увидел, что каждый его волосок прикручен к колышку. Веселенькое дело! Он даже головы не мог приподнять… Вот так и я, старик, привязан к своей жизни в Москве. Каждый колышек… как бы это сказать, ну… – полезный родственник, знакомый, какой-нибудь приятный дом, где я часто бываю, водная станция, Дом кино, скамейка в "Эрмитаже". Ну конечно, наша квартира, свои ребята, девочки… – говорил он, как бы выцеживая слова. – Вот и посуди, старик: могу ли я уехать из Москвы? Приподниму голову – больно, да и волосы можно оборвать, то есть, я хочу сказать, все самые необходимые связи. Понял теперь, в чем дело?

– Тут и понимать нечего – быть тебе лысым. Будут развеваться на колышках волосики Кучинского.

– Думаешь, пошлют?

– Так же, как и всех. – Вадим передернул плечами. – Даже папа не поможет.

Это верно. Еще в прошлом году Жора предпринял кое-какие меры, чтоб устроиться в Институт электроники и телевидения, но безуспешно. Теперь будет еще труднее. В пустыне скоро начнут строить медный комбинат, о котором рассказывал Курбатов, раскинутся повсюду зеркальные поля, потребуются десятки инженеров-"фотоэнергетиков". Это редкая специальность. Хорошо, если удастся устроиться в Ташкенте в какой-нибудь "фотоэнергетический трест". А если нет? Придется работать сменным инженером солнечной электростанции. Удовольствие среднее. Нет, Жора, это не для тебя.

– Может, мне здоровье не позволяет? – пробормотал он неуверенно. – Пустыня не для всех.

– Святая наивность, старик!

Последнее слово Вадим сказал с подчеркнутой насмешкой. Кучинский озадаченно посмотрел на него и склонил голову набок, будто к чему-то прислушиваясь.

– А я уже медицинские связи налаживал. Был один врач на примете.

– Скажи: за каким чертом ты посвящаешь меня в свои грязные дела? рассердился Багрецов. – Удивительный цинизм.

– Я ведь не на собрании выступаю, – примирительно сказал Кучинский и поморщился. – Обыкновенный дружеский разговор. Может, я за советом пришел? Ты передовой комсомолец? Передовой. Обязан ты заниматься воспитательной работой среди рядовых комсомольцев вроде Кучинского? Обязан. Вот я непонимающий товарищ, серый. Разъясни ошибки, перевоспитай меня.

– Видно, этим делом займутся твои товарищи по институту.

– Подумаешь, пригрозил! – процедил Кучинский. – Я откровенный человек и святого из себя не строю. У меня вполне естественное желание – остаться в том городе, где живу. Могу я этого добиваться или нет?

– Но какими средствами?

– Не важно, старик. Все так делают.

– Кто все? Миша, Майя, Эля?

– Не только. Я тебе говорю – все!

– Не клевещи! – Вадим вскочил с кровати. – Я знаю всех наших ребят. Какой ты комсомолец! Карьерист грязный!

– Тоже мне чистенький! – Глаза Кучинского сердито выкатились. – Учить порядочных людей захотел, а сам… Знаю, на кого ты заглядываешься… Конечно, красивая девуля, но известно ли тебе…

– Еще одно слово, и я… я тебя убью!

Багрецов проговорил это совсем тихо, со сжатыми кулаками подходя к Кучинскому. Никто и никогда не видел Вадима в таком состоянии. Он готов был броситься на Жорку и выкинуть его в окно.