А курсанты долго еще говорили о бдительности. Санька сказал:
— Вот что, Сережка… Ты, наверное, знаешь, кто такой капитан Джаниев? Так вот, знаешь, как иногда понапрасну страдают хорошие люди из-за дураков… Понял?
— Иди ты! — отмахнулся Сережка. — По-твоему они хорошие, а по-моему — плохие.
— А я скажу, если бы Джаниев навел справки о Янковских, то ничего бы страшного… — заявил вдруг Борис. — Черт их знает, что они за люди.
— А у тебя что, есть особые сведения? — с ехидством спросил Всеволод. — Смотрите на него! Ляпнул такое, что даже покраснел. Уж вам бы с Санькой надо иметь совесть, пользовались, пользовались гостеприимством…
Борис смутился еще больше, порывался что-то еще сказать, потом махнул рукой и ушел из курилки.
Джаниев между тем вернулся в свое учреждение и, оставшись один, стал обдумывать услышанное. Янковский в определенном кругу людей слыл хлебосолом, но Джаниев знал, что таков он лишь для тех, от кого что-нибудь зависело. А тут вдруг пришла ему блажь принимать у себя и угощать курсантов! Может быть, искал жениха своей племяннице? Кстати, кто она? Прежде, кажется, Янковский жил один…
Через несколько дней перед Джаниевым лежали все данные о Фаине Янковской. В числе прочих документов — сообщение одного из партизанских отрядов Белоруссии: Фаина Янковская проживала в их районе и вначале войны эвакуировалась в Среднюю Азию…
Джаниев вздохнул и занялся другими делами.
6
Настал час, когда курсанты летной школы покинули ее стены. Приказ о назначении получен: их ждет истребительное училище. Почти все инструкторы пошли проводить своих питомцев. Путь от школы до вокзала проделали пешком.
Нина шла среди своих курсантов и еле успевала за их широкими мужскими шагами. В других экипажах на ходу шел оживленный разговор, а Нина и ее ученики молчали. Последний разговор с Высоковым несколько отдалил ее от них. С тех пор как Нина так необдуманно сказала Валентину ту глупую фразу, отношения между ею и курсантами стали сугубо официальными. А сейчас, в эти последние минуты перед расставанием, ей очень хотелось поговорить.
Это заметил Сережка. Незаметно от других он попросил Нину немного отстать и заговорил полушепотом:
— Товарищ инструктор, я хочу сказать вам, за что Валентин ударил Баринского… Этот негодяй публично оклеветал вас. Мы были уверены, что он врет, и потребовали, чтобы он взял свои гнусные слова назад. Он отказался. Ну мы ему и дали… После этого Баринский при людях отказался от своих слов. Вот как… А ревность тут ни при чем. У Вальки как раз горе: его невеста на фронте погибла, а вы его… Одним словом…
— Все ясно, Сережа, — печально сказала Нина. — Я очень виновата перед Высоковым… Но что я теперь могу?.. — И развела руками.
На вокзал пришли за два часа до поезда. Расположились в привокзальном саду. Санька подошел к Валико.
— Послушай, дружба, когда я впервые приехал в этот город, то ты был в нем первым человеком, с которым я выпил. А что, если мы закруглим тем же манером наше пребывание здесь, а? Я думаю, в данной обстановке это не будет большим преступлением…
— Ничего не имею против, но…
— Шумов и Валико, о чем вы там секретничаете? — спросила Нина. И, не ожидая ответа, обратилась уже только к Саньке: — Вы бы позвали сюда вашего инструктора со всем экипажем… Право, ведь мы все-таки из одного звена. У меня есть предложение — пойти в ресторан и выпить по стакану вина на прощанье.
— Вот это здорово! — воскликнул Санька. — Сейчас все будут здесь.
При входе в привокзальный ресторан Нина задержала Высокова.
— Валентин, я перед вами виновата. Я только сейчас узнала настоящие причины вашего столкновения с Баринским. Спасибо вам, что вступились за меня и… извините за те глупые слова о ревности…
Валентин вспыхнул.
— Что вы, Нина, то есть товарищ инструктор! Как можно передо мной извиняться?! Мне просто стыдно…
Ему и в самом деле стало стыдно. Подумать только, на кого обиделся! — на человека, который научил его летать!
Нина обрадованно улыбнулась.
— Ну, я рада, что все так хорошо прояснилось. Идемте, а то уж и поезд скоро… Так будем друзьями?
— Еще бы! — воскликнул Валентин с энтузиазмом.
Все уже сидели за столиками.
— Что закажем? — обратился официант к Нине.
— Прежде всего две бутылки нашей русской. Потом… — и она продиктовала заказ.
— Товарищ инструктор, первый тост ваш, — сказал Валико, когда стаканы была наполнены.
— Выпьем за победу, товарищи, — негромко сказала Нина, — за то, чтобы каждый из нас вложил в дело победы всю свою волю, всю энергию, чтобы мы пришли к светлому дню с чистой совестью!
Время до прихода поезда пролетело быстро. Выпускники заняли целый вагон. Потянулись те томительные минуты, когда все уже сказано, а поезд не уходит… Но вот и свисток. Последние поцелуи на ходу, последние рукопожатия. Санька расцеловался с Васюткиным, Кузьмич и Женя — с Ивлевым, а Нинины курсанты не решились целовать ее. Сережка, прощаясь, держит ее руку в своей и идет за подножкой движущегося вагона. Валико идет рядом и вдруг говорит:
— Садись, Сережка, в вагон. Не могу смотреть на такое холодное прощанье. — И, рывком обняв Нину, крепко целует ее в губы.
Поезд идет все быстрее. Валико прыгает на подножку и, повиснув на поручнях, кричит Нине:
— Теперь можно хоть на передний край! Прощайте, товарищ инструктор!
— Прощайте, товарищи! — кричит она и бежит за вагоном. Потом останавливается и машет пилоткой. Светлые волосы рвет ветер. Уехали…
С ними уехала и частичка ее сердца. Пройдут года, и она по частичке отдаст всю себя благородному делу обучения людей полету…
Нина надела пилотку, оглянулась. Рядом стоял Васюткин. В глазах у него крупные слезы. Как бы оправдываясь, он говорит Нине:
— Ты уже знакома с этим, а я ведь первых отправляю…
Нина ничего не сказала в ответ и поспешно отвернулась. По ее щекам тоже катились слезы.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Вскоре после того как Нина распрощалась со своими курсантами, в школе произошли крупные изменения: почти все инструкторы и командиры отправились на фронт и только несколько человек, в том числе Нина, были насильно оставлены в школе.
На школьные аэродромы прилетели другие самолеты и другие инструкторы. Нине было тоскливо. Уезжали лучшие друзья Дремова, лучшие ее друзья. Всем было некогда, все торопились. Отъезд произошел так быстро и неожиданно, что даже не пришлось и попрощаться толком. Журавлев и Ковалев пообещали при первом же удобном случае устроить перевод Нины в их боевую часть, но, по всему было видно, говорили они это только для ее утешения.
Дятлов, закончив сдачу дел, старался успеть поговорить с каждым остающимся. Не забыл он и Клавочку Лагутину. Та всегда испытывала в его присутствии необъяснимую робость. При нем все ее поступки вспоминались как вихрь необдуманных, глупых и ненужных действий. Беззастенчивая в обществе мужчин, при нем она краснела и не могла связать двух слов. Он был ее совестью.
Вот и сейчас, когда Дятлов появился в дверях кабинета, где она печатала последние распоряжения Крамаренко, Клавочка спряталась за кипу бумаг и опустила глаза. Дятлову это понравилось, он подумал: «Нет, еще не все потеряно, совесть в тебе есть, раз ты способна так краснеть».
Комиссар уверенно прошел к ее столу и, поздоровавшись, спросил:
— Товарищ Лагутина, много вам еще печатать?
Клавочка отодвинулась от машинки.
— Все, товарищ бригадный комиссар.
— Мне хотелось бы вам кое-что сказать. Пройдемте в сад.
Прошли по центральной широкой аллее, свернули в сторону и сели на скамейку в тени больших деревьев.
— Товарищ Лагутина, — начал Дятлов, — обстоятельства заставили меня поторопиться с разговором, и я не убежден, интересно ли вам то, что я сейчас расскажу… Думаю, вы не обидитесь на мой наставительный тон хотя бы потому, что вы молоды, а я стар. Не так ли?