Захаров поманил меня пальцем. Мы уселись на его стуле вдвоем.

Вошел тяжеловес Чуднов, занял свое место за столиком. Стенные часы пробили восемь.

— Начнем, товарищи, — сказал Чуднов. — Кто у нас сегодня дежурил? — Его взгляд скользил по лицам врачей.

— Вы сами, — сказал кто-то.

С досады Чуднов махнул рукой, по-детски беспомощно улыбнулся.

— Ищешь градусник, а он под мышкой, — сказал он и начал зачитывать скучную сводку о том, сколько поступило и сколько выписано за неделю человек, перечислил известные всей больнице фамилии тяжелых больных. Потом перешел к чтению приказа Министра здравоохранения об улучшении медицинского обслуживания населения.

В первом ряду, наклонив голову, сидел Золотов. Ему тоже, видно, было скучно, он рассматривал свои желтые от йода пальцы.

Неожиданно Чуднов встал. Тяжелый, длиннорукий, с темным загаром, он походил на гориллу в халате.

— С особенным удовольствием мне хочется доложить конференции, что в эту ночь наши младшие товарищи, студенты… — И он вкратце, не называя фамилий, рассказал об операции в школе. О, это был чуть ли не подвиг, совершенный двумя комсомольцами и одним коммунистом! Идейная сторона вопроса, как видно, интересовала его не меньше, чем чисто медицинская. Словом, Чуднов знал, как преподнести материал! А, здраво говоря, при чем тут комсомол? При чем тут партийность? Если я талант — я делаю. А если он бездарь — погорит, никакой билет не поможет.

Но вот Чуднов сел. Я встретился взглядом с Коршуновым. Он радостно улыбнулся мне: «Молодец, Юра!» Я тоже ему улыбнулся: «Знай наших!»

Наконец утренняя конференция закончилась. Задвигались стулья. Врачи начали расходиться. Я остановился у окна. Дышал с наслаждением. Какая-то струна во мне пела. Наверно, оттого, что трудная и опасная ночь так триумфально закончилась.

Во дворе прогуливались больные. Доносился их оживленный разговор, смех… Мне тоже хотелось громко говорить и смеяться вместе с ними. Но я был в халате, на службе, я не мог себе этого позволить.

— Юрий Семенович, заскучали по любимой? — бросила мне на ходу Валя — та грубо отесанная, лишенная утонченности Валя, которая могла понравиться только Каше.

— Вы бы лучше спросили, где пропадает вечерами ваш… — Я не стал продолжать. Вряд ли Валя услышала бы: она была уже далеко.

Под окном кто-то ругнулся. Я вытянул шею и увидел моих больных, Редькина и Кукина. Они резались в карты. Несколько раз я накрывал их в палате, теперь они примостились на траве у стены.

— Опять за старое? — крикнул я.

Взрослые, а не понимают. Ведь, если заметит Золотов, мне будет выговаривать. Им удовольствие, а мне — выговор.

Редькин быстро сгреб карты, сунул их в карман пижамы и выставил напоказ пустые руки.

— А мы ничего. Вам показалось, Юрий Семенович. Мы не играли.

— Прошу вывернуть карманы, — строго сказал я. И уже когда сказал, заметил, что говорю тоном Золотова.

— Ну, это не положено по уставу больницы, Юрий Семенович.

— Вот именно, — еще строже сказал я. — В карты играть действительно не положено. И обманывать тоже.

После завтрака вместе с Коршуновым я сделал обход больных своей палаты. Когда мы вышли в коридор, Василий Петрович пожал мне руку и сказал:

— Честно говоря, не ожидал. Больных ведете очень правильно. В этом же духе и продолжайте.

Я сел за стол и начал заполнять дневники в историях болезней, за соседним столом сидел Коршунов. Позже к нему присоединился Захаров. Работалось хорошо… И вдруг перо в моей руке задрожало: на мгновение я представил, что было бы со мной, если бы мальчишка умер в нашем общежитии. Как бы тогда Чуднов рассказал о нас на утренней конференции?

Нудная и неблагодарная работа — писание историй болезней. Никто не оценит, никто не похвалит. А если и похвалит, то удовлетворения все равно, наверное, не испытаешь. И все-таки заполнять истории надо. Уж так повелось исстари. Кроме того, история болезни — документ юридический. Иногда он попадает в руки к дотошному следователю, фигурирует на суде. И чтобы совесть твоя была чиста, заполнять истории надо полно и добросовестно. Пусть все видят, что ты сделал для больного все, что можно было сделать. Разумеется, на современном уровне медицинских знаний.

К счастью, и писанию историй приходит конец. Василий Петрович откинулся на спинку стула, вздохнул, закрыл папку.

Я тоже захлопнул свою папку, подошел к его столу.

— Вы представляете, Василий Петрович, — начал я, — в институте нам почти ничего не давали делать самим. К ассистированию, правда, допускали. Лично я очень много ассистировал. Но разве можно этим удовлетвориться? Далеко не одно и то же — держать в руках марлю или скальпель. А нам, студентам четвертого курса, в институте — да и здесь! — доверяют только марлю. В лучшем случае пинцет или иглу.

— Совершенно верно, — пробурчал Захаров. Он еще не успел заполнить истории болезней, хотя больных у него меньше, чем у меня. Староват. Учиться нужно до двадцати пяти.

Я продолжал:

— Честное слово, обидно. Пора уже брать быка за рога. Нас через два года выпустят врачами, а мы не сделали ни одной операции. Значит, мы должны будем доучиваться где-то на Камчатке или Сахалине, притом, возможно, слишком дорогой ценой.

— Конечно! — согласился Василий Петрович. — Думаете, меня Золотов встретил лучше? Показал две-три амбулаторные операции и сказал: «Диплом получили? Так извольте работать!» Три года я варился в собственном соку. О больших операциях мог только мечтать. Как старался Золотов не допустить меня в стационар! Не вышло. Чуднов и горздрав крепко меня поддержали… А вам просто повезло, вы еще студенты и уже работаете в стационаре. Завидное положение.

— Очень незавидное, — возразил Захаров, завязывая шнурки папки. — Большие надежды возлагали на вашу больницу, а, выходит, зря. С нами обходятся как с детьми. А нам уже надоели няньки!

— Ну, друзья, делать выводы рановато. — Василий Петрович развел руками. — После трахеотомии, которую вы сделали, думаю, и Золотов пересмотрит свое отношение к вам. В следующую пятницу мой операционный день. Посмотрю, как вы работаете. А теперь пойдемте в перевязочную. У нас еще не все перевязки сделаны. Двум больным надо наложить гипс. Посмотрю, на что вы годны.

— Ты будешь в пятницу оперировать, — шепнул Захаров, положив руку мне на плечо.

— Ты что, пророк? — спросил я.

— Вот посмотришь!

Захаров ошибся: мне посчастливилось оперировать уже сегодня, в субботу.

Как всегда, с четырех часов мы принимали в поликлинике. Но теперь вместо Золотова нами руководил Василий Петрович. Сестра вызвала пятерых мужчин. На одного из них я обратил внимание. Он был примерно моего возраста, но очень бледен и возбужден. Глаза его не знали, на ком из нас остановиться. Я подошел к нему и предложил сесть.

— Ваша фамилия? — спросил я.

— Дубовский.

Я стал подробно опрашивать и все добытые сведения записывал в амбулаторную карту. Потом я попросил его прилечь на кушетку. Я ощупывал его живот, поворачивая больного с боку на бок.

— Острый аппендицит, — сказал я. — Необходима операция. — И пошел к раковине мыть руки.

— Операция? — спросил Дубовский. — А нельзя ли обойтись без нее?

— Нельзя, — сказал я решительно.

— А я думаю, что можно, — возразил он.

Наш разговор услышал Коршунов и попросил у меня амбулаторную карту больного, просмотрел первую страницу.

— Вы учитель? — спросил он.

— Да.

— И боитесь операции?

— Да. Точнее, я хотел бы обойтись без нее.

— Я вас просто не понимаю, — сказал Василий Петрович мягким голосом. — Уж кто-кто, а вы, наверное, знаете, что аппендициты лечат только оперативно. И чем раньше сделана операция, тем лучше результат.

— Значит, и вы советуете? — спросил Дубовский.

Василий Петрович попросил его «еще разок» прилечь на кушетку. Дубовский лег. Василий Петрович ощупал его живот и сказал:

— Да, советую.

— Если советуют сразу двое, очевидно, надо соглашаться, — сказал Дубовский.