— На чьей? Докукинской? — спросил Иван Евдокимович и потому не уловил тревоги в голосе шофера. — Что за балка?

— Докукинская? Это, слышь, какой-то чародей жил: нигде ни кустика, а он в балке дубы вырастил. И теперь — лес шумит, деревья гнутся, а ночка темная была, — неожиданно запел шофер.

Иван Евдокимович, подмигнув Акиму Мореву, проговорил:

— Веселый парень Федор Иванович. С ним, вижу, не пропадешь.

— Со мной? Ни в жисть.

А кругом стелились степи — золотисто-рыжие, местами укрытые серебристым отцветшим ковылем. Он, словно приветствуя путников, махал миллиардами седых кудерек.

— Шо за черт, — вдруг вырвалось у шофера. — Два часа едем, километров сто оторвали… а в конце-то концов… Может, Разлом перенесли на другое место… или ту же Анату?

Только тут впервые Иван Евдокимович тревожно посмотрел на степь и проговорил:

— Вы, голубчик, опять на Черные земли подались.

— Это отчего? — возразил шофер. — Я-то уж знаю да перезнаю Черные земли.

— А вот и не знаете: облик Сарпинских степей один, как, например, ваш, облик Черных земель другой, как, например, мой. Не перепутаешь же нас с вами, если знаешь. Постой-ка. — Академик выбрался из машины, посмотрел во все стороны и с досадой произнес: — Вы несетесь на Астрахань. Я вам сказал: «Бери левее», — то есть на северо-запад… На закат солнца. А вас потащило на юг.

— На ветер, Иван Евдокимович, — виновато запротестовал шофер. — Вы сказали левее, а ветер дул оттуда, и я поехал на него. Ковыль кланяется мне — ну, я на его поклоны…

— На ветер? Надо же придумать. Да он тут в эту пору то и дело меняет направление. Разворачивайтесь и давайте резко на север. Кстати… вовсе, конечно, не кстати… солнышко закатывается. Держите на него… Попадем на Анату, а оттуда свернем влево — на Разлом.

— Есть на солнышко, попадем на Анату, а потом влево, на Разлом! — делая вид, что он вовсе не унывает, прокричал, разворачивая машину, Федор Иванович, а Иван Евдокимович раздраженно пробубнил:

— Кстати… некстати. Ночь застанет, и будем сидеть, как суслики у норы!

— Аким Морев молчал: в данном случае он ничего путного посоветовать не мог, ему все время казалось, что едут правильно, а земли вокруг так много, что, вероятно, ее до сих пор никто не измерил.

«И, наверное, много ее ничейной. Лежит матушка-земля и лежит. Растут на ней травы, ну и пусть растут. Да, здесь будет край изобилия… если… если дать воду», — так, думая о своем, он меньше всего обращал внимание на то, куда едут, как едут. Одно беспокоило его: они со времени выезда из Москвы путешествуют уже десятый день. Пора бы и в Приволжск. Ведь там известно, что академик и Аким Морев давным-давно покинули Москву. Вероятно, ждут и, пожалуй, тревожатся. Хотя что ж, Аким Морев перед выездом попросил у Муратова разрешение на такую поездку.

— Не только одобряю, но и завидую, — ответил тот.

И Аким Морев ко всему присматривается, а несколько часов тому назад, когда они пересекли пересохшее Сарпинское озеро и академик сказал: «Ваша область начинается», — Аким Морев этому обрадовался так же, как радуется человек, преодолевший тяжелый путь и наконец-то очутившийся в родных местах. Он здесь не просто смотрел, наблюдал. Нет. Ему порою хотелось выбраться из машины, ковырнуть землю и попробовать определить ее пригодность, собрать в пучки сорта трав.

— Подожди, — говорил он сам себе. — Тебя еще не выбрали. Ведь могут заголосовать. — Вот это и удерживало, а так — он на все посматривал уже хозяйским глазом, даже в уме планировал, какие совхозы можно было бы здесь развернуть, на этих вот рыжих, выжженных каленым солнцем степях. — Спасибо Ивану Евдокимовичу… Теперь хотя и кое-какое, но имею представление о Волге, о Черных землях, о степях. Хорошо. — И тут же услышал голос шофера:

— Стоп. Закупорка.

Машина фыркнула и замерла.

— Что за закупорка? Ни к чему сейчас закупорка, — и академик одновременно с шофером выбрался из машины.

— Закупорка какая-то, товарищ академик, — виновато вымолвил Федор Иванович, затем, подняв капот, начал ковыряться в моторе, говоря: — Ах, беда! Клемма отвалилась.

— Ну-ка! Ну-ка! Где? — Академик заглянул под капот. — Вы очки-то нам не втирайте. Клемма! Она на месте. Вы уж лучше прямо говорите, что стряслось?

— Бензинчик выкапал. Бензинчик, — произнес шофер так, словно сказал: «Праздничек завтра». — Не зря мой дед абсолютно утверждает, что волы куда лучше: «Поесть захотели, пустил их на травку, отдохнули, покушали и пошел дальше». С чем я, конечно, товарищ академик, абсолютно не согласен. Потому что это, скажу вам, у деда абсолютный консерватизм, то есть даже царизм. Абсолютно.

Аким Морев тоже выбрался из машины и, услыхав последние слова Федора Ивановича, рассмеялся:

— Вот так царизм! Значит, загораем? Что ж будем делать?

— Да ну-у, — протянул шофер. — Чего делать? Найдем, что делать!

— Ведь мы стоим где-то в стороне от тракта, — перебил Аким Морев.

— А вон, — шофер ткнул рукой по направлению к заросшей травами колее.

— Здесь по главному тракту и то в кои-то веки проходит машина, а по этой дороге только наши прадеды ездили, и то на волах, — пояснил академик.

— В кой век, да ведь бывает? Нельзя терять надежды. А вон котлован, там должен быть колодец. Сбегаю. — Федор Иванович, чтобы скрыться от стыда, со всех ног кинулся к котловану и вскоре вышел оттуда с такими сияющими глазами, точно откопал там бочку с бензином. Он нес охапку травы-колючки и кричал: — Есть! Есть! Верно. Что верно, то абсолютно правильно. Заброшенный колодец, но на дне вода: булькнуло, когда туда комочек землицы кинул. Ну, а раз вода есть — жить можно. Я однажды три дня сидел в степи — мотор у меня забарахлил, — так сидел без воды. То — маета. А теперь что ж — вода рядом.

— Вы зачем пищу верблюдов тащите? Нас кормить, что ль, собираетесь? — горестно шутя, спросил академик.

— Костер. Знаете, как она пылает, вроде пороха.

— Все утешение.

— Айда все. Все за травой. Ночь-то длинна, — посоветовал Федор Иванович. — Ничего. Сейчас костер разведем… сайгака поджарим. Я вам такой шашлык устрою — век не едали. А чтобы остальное мясо не пропало, я его в колодец спущу: там холодно, — и, быстро достав шнур, мешок с мясом, отвалив от козла полбока, он побежал к колодцу и снова вернулся, уже неся в ведерке воду. — Давайте! Травы больше давайте, чтобы ночью не таскаться за ней…

За несколько минут перед этим еще играли, переливаясь, краски в степи: мешались красные с голубыми, с белыми, янтарно-светлыми, а на ободках облаков горели отблески лучей, и казалось, там пылает расплавленная сталь: она колышется и будто бы отдает горячими парами. И вдруг все окуталось тьмой, а на низком сине-голубом небе замерцали крупные и яркие звезды.

Федор Иванович развел костер и принялся готовить мясо на шашлык, одновременно подкладывая в огонь траву. Подкладывал он экономно — по одному пучку, но тот вспыхивал молниеносно и какие-то секунды горел с треском, освещая вокруг степь, затем снова наступал полумрак, и опять от вспышки все освещалось красно-кровяным заревом.

— Что вы так скупо… с травой-то? Мало ли ее в котловане? — ворчал академик, сам принимаясь разрезать мясо сайгака.

— Зачем попусту палить? Кроме того, спалим, а потом, может, и котлован не найдем: тьма кромешная, абсолютно!

— Я найду. Я не как некоторые шоферы. Эх, «абсолютно»! — с упреком подчеркнул Иван Евдокимович последнее слово, кстати и некстати употребляемое Федором Ивановичем.

Но тот как будто и не слышал этого упрека. Он из-под кучи травы-колючки извлек несколько просмоленных корней, найденных им где-то. Возможно, что это корни когда-то росшего дуба или вяза. Во всяком случае, они весьма древние: почернели, покрылись той рябью, какая бывает на проржавленном железе. Предприимчивый мужик, ничего не скажешь.

В другое время Иван Евдокимович непременно занялся бы исследованием корней, а в данную минуту, глянув, как они вспыхнули, он был охвачен тем непонятным еще чувством, какое охватывает любого человека, смотрящего на пылающий костер. Академик считал, что эта непоборимая тяга к огню передана из поколения в поколение от наших предков, живших в пещерах: они достали огонь, внесли его в пещеры, и огонь стал служить им и как защита от зверя, и как тепло.