— Аким Петрович, — позвал он робко. — Спите, голубчик?

— А как же? — сквозь сои ответил тот. — На то и ночь.

— Да. Но пора ехать, — строже добавил академик.

Аким Морев включил свет, посмотрел на часы и удивленно произнес:

— То ли часы у меня шалят, то ли академик шалит: всего-то минут пятьдесят я спал. До зари долго, — и закрыл голову одеялом.

— Нет. Пора. Пора, я говорю.

— Да что с вами, Иван Евдокимович? — встревоженно проговорил Аким Морев, глядя, как академик стаскивает с себя ночную рубашку, выказывая желтоватые наплывы жирка на боках.

— Не спал. Не сплю. Не усну. Вот и «что с вами». Поехали. В дороге вздремнем, а тут — в духоте этой… Провалиться бы ей, — не высказав того, что мучило его, проговорил академик.

— Сочувствую, хотя спать хочу — страх. — Аким Морев оделся, умылся, затем налил из термоса два стакана чаю и позвонил в гараж. — Разбудите, — говорил он кому-то по телефону. — Сейчас же. Едем. Срочно. Он знает куда и знает, где мы.

Вскоре появился шофер, шустрый, говорливый, и по-военному отрапортовал:

— Сержант Ахин, Федор Иванович, на боевом посту. Стрела моя с нетерпением ожидает вас у подъезда. Что прикажете?

— Эге. Молодец какой! Прикатил? А что за стрела? — любуясь его видом и расторопностью, спросил академик.

— Стрелой зову свой вездеход — «газик». Ему нет препятствий, всюду летит как стрела: грязь — давай, болото — давай, речка — давай, лишь бы не захлебнуться. Иной раз думает: «Вот ежели бы еще мне научиться летать, тогда авиацию побоку».

— Так и думает? Машина?

— Точно. Думает. А может, я за нее, — чуточку оторопев, проговорил шофер, но тут же снова начал сыпать словами.

— Садитесь, Федор Иванович. Чайку, — предложил Аким Морев.

— Эх, грамм бы сто с прицепом.

— Что за новая доза?

— Сто грамм водки и кружку пива.

— Ловко. Но чего нет — того нет.

Увидав ружья и припасы, шофер, не то хвалясь, не то как бы мимоходом, весь изгибаясь, почесывая затылок, произнес:

— А я, между прочим, винтовочку прихватил.

— Зачем? — спросил академик, глядя на него тяжелыми от бессонницы глазами.

— Волчишки могут подвернуться… ай тот же сайгак.

— Ведь запрещено сайгаков-то бить?

— А мы с научной целью. Вы же академик, вам положено знать, что там внутри у сайгака, почему, значит, он так скачет и по ночам скулит-плачет. А притом разрешили бить козлов, — хлопая глазами, делая наивное лицо, выпалил шофер.

— Ну и предприимчивый, — только и мог ответить Иван Евдокимович.

— Со мной не пропадешь, — твердо заверил Федор Иванович и, подхватив два чемодана, пошел к выходу.

Был поздний час, и город уже спал…

Спали магазины, лабазы, дома, дремали пустующие улицы. Около фонарей сонно вились тучи мошкары. Только Волга жила своей особой жизнью: отовсюду неслись разноголосые гудки, то густотрубные, то пронзительные до визга, то пискляво-гневные, напоминающие людей злых, но бессильных.

Во тьме не было видно ни пароходов, ни барж, ни баркасиков, но всюду что-то урчало, хрипело, било по реке лопастями и подмигивало разными светящимися глазами — один красный, другой зеленый. И по тому, как эти фонарики передвигались, мелькая то тут, то там, можно было заключить: на реке шла своя большая ночная жизнь.

Когда машина выскочила на паром, Аким Морев, облокотившись о крепкие перила, неотрывно стал смотреть на ночную Волгу, пригласив и Ивана Евдокимовича.

— Дорогу знаете? — спросил шофера академик.

— Дорог на Черных землях полно. Куда прикажете?

— Держите на Сарпинские озера.

— Бывал, — ответил шофер так, словно его просили зайти в знакомый киоск и купить там пачку папирос.

«Самоуверенный. Опасные такие шоферы», — подумал академик и, чтобы проверить Федора Ивановича, снова спросил:

— Километров двести пятьдесят будет?

— С гаком. А ежели собьемся, не в ту сторону ударимся, так-то может вырасти километров в триста.

— И такое бывает? — вмешался Аким Морев.

— Степь-матушка. Туда глянешь — ничего не видать, сюда глянешь — ничего не видать. Туда-сюда километров на двести — триста ни жилья, ни забегаловки, ох, горе мое. Сбился и считай — погиб в расцвете сил.

— Вот и завезете нас туда, где «считай — погиб в расцвете сил», — проворчал Иван Евдокимович, забираясь в машину. — Спать, — сказал он, удобно устроившись.

Федор Иванович некоторое время молчал, видимо занятый какой-то своей мыслью, затем, встрепенувшись, сказал:

— Ох, нет. Глаза завяжи — найду. Впрочем, на Сарпинском я был года три, а то пяток тому назад. Дичи там — ух! Попалите. Ружье раскалится до огненности: стволы кипят.

— Как же из него стрелять, ежели оно огненное, — сдерживая смех, произнес Аким Морев.

— А так уж. На то и охота. Впрочем, руки в воду обмакнешь и за ружье. Выпалил, и опять в воду, — нашелся с ответом шофер и сам рассмеялся. — Минутку терпения, — сказал он, сводя машину с парома. А когда свел ее на правый берег Волги, снова начал: — Я вот вам расскажу про собаку. Гончая, сука у меня была, — но тут же услышал, как издал легкий посвист задремавший Аким Морев. — Эх, не дослушали, — сокрушенно проговорил Федор Иванович и обратился к машине: — Ну, Стрелушка, ведь не впервые нам: всегда по ночам наши пассажиры спят. Да мы с тобой не дремлем. А ну-ка, прибавь газку. Давай-давай-давай, — легонько вскрикнул он и затянул какую-то древнюю песенку — не то татарскую, не то калмыцкую. Временами он обрывал тягучий мотив, полушепотом рассуждал то со Стрелой о своих делах, жалуясь ей на то, что жена, провожая, отобрала поллитровочку, и на то, что завгаражом вчера косо посмотрел на него, заявив: «Ты, Федор, закладывать брось».

— А я и не закладываю. Стрелушка, сама знаешь, ибо ты мой единственный честнейший свидетель: видишь, пью умеренно. Оно, конечно, когда водка своя, а ежели поднесут — тут пей сколько влезет. А вот еще хочу я, Стрелушка, домик срубить, — он шептал больше часа, выдавая Стреле все свои затаенные помыслы, уверенный, что никто, кроме машины, его не слышит.

Но Аким Морев уже не спал.

Он напряженно и с большим удивлением смотрел на то, как машина, несясь по равнинной дороге, разрезая фарами тьму, освещает по обе стороны то дубравы, то березовые рощи.

«То ли спросонья это у меня, то ли в самом деле тут густые леса растут? А говорили — гладь», — думал он, вначале не решаясь спросить шофера, чтобы не показаться наивным, и все-таки спросил:

— Леса-то тут… какие? Дуб? Сосна?

— Одно воображение. Вы откуда?

— Из Сибири.

— О! Матушка Сибирь. Там да — леса. А у нас под Астраханью что? Коблы. Ветлу коблом прозывают.

«Ну вот, начал рассусоливать», — подумал Аким Морев, всматриваясь в леса, освещаемые фарами машины.

И как он был удивлен, когда на заре увидел по обе стороны дороги только пустующую степь! И еще больше его поразил восход солнца.

В предгорье Кузнецкого Ала-Тау Аким Морев десятки раз наблюдал, как медленно поднимается солнце: оно сначала бросает лучи на верхушки гор, откуда потоки, точно золотистые реки, стекают вниз, а само солнце еще где-то кроется, словно осматривая, прощупывая все, боясь попасть впросак… и только через час или полтора оно появляется на небе, будто говоря: «Ну вот наконец-то и я».

Здесь, в степи, все было необычно: солнце, вонзив лучи в края облаков, тут же выскочило и моментально заиграло в разноцветных травах обширнейшей равнины. Удивительно было Акиму Мореву видеть и эти разноцветные травы: они лежали огромными пятнами — тут чересчур зеленые, там вон — сизые, будто наждак, а вон — голубые, пестрые, красные, как маки. И все низенькие, точно подстриженные. Казалось, кто-то всю степь устлал коврами причудливой вышивки, и Аким Морев не мог от всего этого оторвать глаз.

— Где мы? — спросил он шофера.

— На Черных землях, — ответил тот.

— Черные земли?

В представлении Акима Морева было: Черные земли — значит, богатейшие черноземы, а тут земля рыжая, местами сизые плешины, будто умазанные глиной. Сейчас глина растрескалась и квадратиками задралась.