Князь любил беседовать «о богословии с генералами, а о военных делах с архиереями», говорил принц де Линь. Лев Энгельгардт вспоминал, что «он держал у себя ученых рабинов, раскольников и всякого звания ученых людей; любимое его было упражнение: когда все разъезжались, призывал их к себе и стравливал их, так сказать, а между тем сам изощрял себя в познаниях». Любимым предметом его было «разделение греческой и латинской церквей», а лучшим способом привлечь к себе его внимание — «заговорить с ним о Никейском, Халкедонском или Флорентийском соборе». Для того чтобы войти в доверие к князю, Фридрих Великий в 1770-х годах приказывал своему послу изучать догматы православной церкви.^[679]

Он дразнил Суворова, строго соблюдавшего посты: «Видно, граф, хотите вы въехать в рай верхом на осетре», — но сам при этом оставался подлинным сыном православной церкви. Несмотря на все свое эпикурейство, он был глубоко верующим человеком и во время Второй русско-турецкой войны писал Екатерине: «Христос Вам поможет, Он пошлет конец напастям. Пройдите Вашу жизнь, увидите, сколько неожиданных от Него благ по не-счастию Вам приходило. Были обстоятельствы, где способы казались пресечены. Тут вдруг выходила удача. Положите на Него всю надежду и верьте, что Он непреложен. Пусть кто как хочет думает, а я считаю, что Апостол в Ваше возшествие пристал не на удачу» (то есть не случайно день восшествия Екатерины на престол пришелся на праздник апостолов Петра и Павла), — и дальше цитировал первые стихи 12-й главы послания Павла к римлянам. Он часто думал об уходе от мира («Будьте доброй матерью, приготовьте мне епископскую митру и тихую обитель...») — но при этом не позволял религии мешать его удовольствиям. Де Линь писал, что он «крестится одной рукой, а другой приветствует женщин, обнимает то статую Богородицы, то белоснежную шею своей любовницы».^[680]

Часто князь проводил целые ночи за зеленым столом. Если языком, объединяющим Европу XVIII века, был французский, то игрой — конечно, фараон: эсквайр из Лестершира, шарлатан из Венеции, плантатор из Вирджинии и офицер из Севастополя играли в одну и ту же игру, понятную без слов. Игроки сидели за овальным столом, покрытым зеленым сукном, с невысокой деревянной перегородкой. Банкомет сидел напротив игроков; те делали ставки на карты, лежащие лицом вверх с той или с другой стороны от перегородки. Ставки можно было удваивать до «суасант-э-ле-ва», то есть до шестидесяти раз; удвоение ставок отмечалось загибанием карт. Возможность идти на большой риск, не произнося ни слова, не могла не импонировать светлейшему.

Одну из историй о карточной игре Потемкина рассказал Пушкин: «Молодой Ш. как-то напроказил. Князь Б. собирался пожаловаться на него самой государыне. Родня перепугалась. Кинулась к князю Потемкину, прося его заступиться за молодого человека. Потемкин велел Ш. быть на другой день у него, и прибавил: «да сказать ему, чтоб он со мною был посмелее». — Ш. явился в назначенное время. Потемкин вышел из кабинета в обыкновенном своем наряде, не сказал никому ни слова и сел играть в карты. В это время приезжает князь Б. Потемкин принимает его как нельзя хуже и продолжает играть. Вдруг он подзывает к себе Ш. «Скажи, брат, — говорит Потемкин, показывая ему свои карты, — как мне тут сыграть?» — «Да мне какое дело, ваша светлость, — отвечает ему Ш., — играйте, как умеете». — «Ах, мой батюшка, — возразил Потемкин, — и слова тебе нельзя сказать; уж и рассердился». Услыша таковой разговор, князь Б. раздумал жаловаться».^[681]

Игроки ставили на кон целые пачки банкнот, но князя деньги не интересовали. Он требовал, чтобы ставки делали на камни, и клал рядом с собой брильянты пригоршнями. Его партнеры отваживались передергивать карты, потому что, если Потемкин играл для развлечения, пользуясь бездонным кошельком Екатерины, они ставили на карту состояния своих семей. Когда один из игроков заплатил проигрыш искусственными брильянтами, Потемкин ничего не сказал, но предложил ему прогулку в некое болотистое место. Карета князя ехала рядом с каретой обидчика. Когда въехали на поле, залитое водой, Потемкин подал вознице знак, и тот сделал так, что коляска сорвалась с передка, а сам умчался с лошадьми. Когда «обидчик» вернулся пешком, промокнув до нитки, Потемкин встретил его у окна, весело хохоча.^[682]

Никто не мог прервать игру Потемкина. Однажды его вызвали в Совет, и он ответил, что не поедет. Когда же посланный отважился спросить о причине, то получил краткий ответ: «Псалом первый, стих первый» — то есть — «Блажен муж иже не иде на совет нечестивых».^[683]

В это же время, от заката до рассвета, князь успевал просматривать и горы бумаг; вероятно, именно в это время суток он работал больше всего. Секретари всегда были под рукой, и Попов, стоя за его стулом с карандашом и бумагой, записывал между партиями его распоряжения.

Часть седьмая: АПОГЕЙ (1787-1790)

7 декабря 1786 года Франсиско де Миранда, креол с сомнительной дворянской родословной, 37 лет от роду, уволенный из испанской армии и ехавший из Константинополя, собирая деньги на освобождение Венесуэлы, ждал появления Потемкина в Херсоне.

Весь город готовился к приезду князя, который осматривал свои владения в последний раз перед приездом Екатерины II и императора Священной Римской империи Иосифа II. Пушки были заряжены, войска готовы к параду. Говорили, что Потемкин появится со дня на день, но «загадочное божество», как называл его Миранда, не появлялось. «Никто не знал, где будет его следующая остановка». Потемкин умел и любил заставить себя ждать. Чем; больше власти сосредоточивалось в его руках, тем глуше замирало все в ожидании его прибытия. Потемкина приветствовали как императора. Капризы его были непредсказуемы, перемещения стремительны. Он мог остановиться в каком-нибудь городе, не предупредив городское начальство: все должно было быть готово к его приезду в любой момент. «Ты летаешь, а не ездишь», — говорила Екатерина.^[684]

Наконец через три недели, 28 декабря, к вечеру «послышались орудийные залпы, возвестившие о прибытии столь долгожданного князя Потемкина». Военные и чиновники отправились «засвидетельствовать свое почтение кумиру-фавориту». Друзья ввели Миранду в экзотическое окружение Потемкина. «Боже мой! Ну что за орава льстецов и плутов! — восклицал венесуэлец. — Однако меня несколько развлекло разнообразие здешних костюмов: казаки, калмыки, греки, евреи» и посланцы народов Кавказа в мундирах на прусский манер.^[685] Вдруг появился великан, который лишь иногда кивал головой, но ни с кем не разговаривал. Венесуэльца представили князю испанским графом (каковым он не являлся). Потемкин ничего не сказал — но его любопытство было затронуто.

31 декабря адъютант Потемкина принес Миранде приглашение. Венесуэлец застал его пьющим чай с Нассау-Зигеном. Миранда знал Нассау по Испании и Константинополю и презирал, как авантюрист презирает авантюриста. У обоих за плечами была бурная жизнь. Миранда воевал за Испанию в Алжире и на Ямайке, в Америке встречался с Вашингтоном и Джефферсоном. 42-летний Нассау-Зиген, обедневший наследник крохотного курфюршества, стал рыцарем удачи в пятнадцать лет, отправившись с экспедицией Бугенвилля в кругосветное плавание, во время которого убил тигра, попытался стать королем в Западной Африке и стал любовником королевы Таити. Вернувшись, в 1782 году он командовал неудачной франко-испанской осадой Гибралтара и совершил набег на Джерси. Потом, безжалостный и бесстрашный как на войне, так и в интригах, Нассау отправился на восток. В Польше он принялся ухаживать за прекрасной вдовой, княгиней Сангушко, считая ее богатой невестой. Она думала то же о женихе. После свадьбы выяснилось, что оба ошибались, но брак оказался удачным; в варшавских гостиных только ахали, слушая рассказы о пятидесяти медведях, которых чета держала в своем подольском поместье, чтобы не подпускать казаков. Когда король Станислав-Август послал принца к Потемкину, чтобы уговорить того призвать к порядку его польских агентов, Нассау стал компаньоном князя, и надеялся получить права на херсонскую торговлю.^[686]