УТРО

В Петербурге Потемкин жил в Шепелевском дворце, соединенном с апартаментами императрицы в Зимнем. Вставал он поздно. Передняя была уже полна посетителей. Приближенных он принимал, лежа в халате на постели. Встав, любил окунуться в холодную ванну, потом молился. На завтрак выпивал горячего шоколада и рюмку ликера.

Если он решал устроить прием посетителей, то выходил в приемную, демонстративно игнорируя самых льстивых, — но не дай бог кому-нибудь не выказать ему должного почтения! Один юный секретарь, учившийся в Кембридже и в Оксфорде, ждал как-то выхода князя вместе с генералами и послами, держа в руках портфель с бумагами. Они сидели в гробовом молчании: все знали, что светлейший еще спит. «Вдруг из опочивальни, находившейся рядом с приемной комнатою, дверь быстро и с шумом растворяется и в дверях показывается сам величественный Потемкин в шлафроке и туфлях, надетых на босые ноги, и громким голосом зовет своего камердинера. Не успел раздаться этот голос, как вдруг в одно мгновение все, что было в зале, — генералы и все другие знатные особы, опрометью бросились из залы наперерыв один перед другим, чтобы не медля отыскать княжеского камердинера». Секретарь остался один, с портфелем под мышкой, «боясь не только шевельнуться, но даже моргнуть глазами». Бросив грозный взгляд на молодого человека, князь молча удалился. После того как был отыскан камердинер и светлейший, уже одетый в полную форму, окончил прием посетителей, он подозвал к себе секретаря: «Скажи мне, Алексеев, знаешь ли ты, сколько в моем Таврическом саду находится ореховых деревьев?» Алексеев не знал. «Пойди в сад, немедля сосчитай их и доложи потом о сем мне». К вечеру молодой чиновник назвал заветное число, замирая от страха — не упустил ли одного-двух деревьев. «А знаешь ли ты, зачем я дал тебе это поручение? — спросил его светлейший. — Затем, чтобы научить тебя быть проворнее, ибо я заметил, что ты сегодня утром, когда я крикнул, чтобы позвать моего камердинера и когда все присутствовавшие тогда в зале генералы и прочие знатные особы бросились отыскивать его для меня, ты же, молокосос, даже не двинулся с места, чтобы исполнить свой долг. [...] С докладом же своим и бумагами зайди завтра утром, ибо сегодня я не расположен заниматься ими. Прощай!»^[625]

Вид и манеры князя наводили страх на подателей прошений — он был непредсказуем. От него исходила и угроза, и приветливость: он мог быть то «страшен», то невероятно высокомерен, то остроумен и шутлив, то добросердечен и бодр, то мрачен и угрюм. Когда Александру Рибопьеру было восемь лет, родители взяли его поглядеть на Потемкина, и он навсегда запомнил исходившее от него ощущение могущества и одновременно мягкости: «Я очень испугался, когда он вдруг поднял меня могучими своими руками. Он был огромного роста. Как теперь его вижу, одетого в широкий шлафрок, с голою грудью, поросшею волосами». Принц де Линь описывал его как «высокого, прямого, с гордой осанкой, красивого, благородного, то величественного, то чарующего», а другие — как уродливого циклопа. Но Екатерина не переставала говорить о красоте своего любимца, а о его привлекательности для женщин свидетельствуют переполняющие его архивы письма. Несомненно, он был чувствителен к молве, но стеснялся своей внешности, особенного незрячего глаза. Когда кто-нибудь посылал к нему одноглазого курьера, он был уверен, что над ним смеются, и злился на «глупую шутку». Именно потому с него написано так мало портретов.^[626]

«Князь Потемкин никогда не соглашается позировать художникам, — объясняла Екатерина Гримму, — а те портреты и силуэты, что существуют, сделаны против его воли».^[627] Около 1784 года и потом, в 1791-м, она уговорила его позировать Джамбаттиста Лампи, единственному художнику, которому он доверял. При этом, хотя невидящий глаз портил его совсем не сильно, он садился только в три четверти. Иностранцы говорили, что его глаза символизируют Россию: «открытый напоминает нам незамерзающий Понт Эвксинский [Черное море], а закрытый — покрытый льдом Северный океан».^[628] Портрет Лампи, где Потемкин изображен в мундире адмирала, на берегу Черного моря, представляет того Потемкина, которого история забыла — бодрого, энергичного, целеустремленного. Более поздние портреты кисти того же художника показывают более округлое, уже постаревшее лицо. Но лучший портрет — изображение князя в возрасте около сорока пяти лет: удлинненное артистичное лицо, полные губы, ямочка на подбородке, густые золотистые волосы. К концу 80-х годов он стал великаном и вширь.

Князь становился центром внимания всюду, где появлялся. «Он создавал, или разрушал, или все баламутил, но при этом все животворил [...] — писал Массон. — Ненавидевшие его вельможи при виде его, казалось, уходили под землю и совершенно перед ним уничтожались». Почти все, кому довелось встречаться с ним, говорили о «необычайном», «удивительном», «колоссальном», «оригинальном» и «гениальном» человеке, а те, кто знал его близко, затруднялись описать его. «Один из самых необычайных людей, так же трудно поддающихся описанию, как и редко встречающихся», — говорил герцог Ришелье.^[629]

Он весь состоял из контрастов — «поразительное соединение величественности и мягкости, лени и деятельности, смелости и робости, амбициозности и беззаботности», — говорил Сегюр. Он был «необъятен, как Россия». В голове и в душе его «культура соседствовала с дикой пустыней, грубость одиннадцатого века с развратностью восемнадцатого, изящный вкус с монастырским невежеством».^[630] Ему «наскучивало то, чем он обладал», а недостижимое «вызывало зависть». Потемкин «хотел всего и ко всему питал отвращение». Его жажда власти, фривольная экстравагантность и безграничное высокомерие смягчались неотразимым юмором, ласковой мягкостью, благородной человечностью и отсутствием злопамятности. Ришелье говорил, что «его натура всегда склоняла его больше к Добру, чем ко Злу».^[631] Его завоевания умножали славу империи — но он знал, как говорил Сегюр, что «восхищение, которое они вызывали», изливалось на Екатерину, а «на него — зависть и ненависть».^[632]

Выходки Потемкина часто раздражали Екатерину — и они же привлекали ее к нему. Ришелье говорил о присущем характеру князя «поразительном соединении [...] гениального и смешного». Иногда, замечал Литтлпейдж, «казалось, что он в состоянии править империей, а иногда — что не справился бы и с самой ничтожной должностью в царстве лилипутов».^[633] Но главной его чертой — той, которую нам никогда не следует упускать из виду, — было умение находить время и энергию, чтобы совершать титаническую работу и добиваться почти невозможного.

Посетители, ждавшие в приемной князя, привыкли слышать его оркестр. Он любил начинать день с музыки; оркестр и один из многочисленных хоров всегда были наготове. Играли и во время обеда, в час пополудни, и в 6 часов, где бы князь ни появился. Музыканты сопровождали его и в Крым, и на войну. Музыка была ему необходима, он сочинял сам и в гармонии находил утешение.

Светлейший управлял музыкальными развлечениями при дворе, поскольку императрица музыку не любила и не понимала. Он выкупил оркестр Разумовских за 40 тысяч рублей, но по-настоящему его страсть к музыке расцвела в 1784 году, когда он пригласил знаменитого итальянского композитора и дирижера Джузеппе Сарти. «Шестьдесят пять мужчин и юношей, каждый из которых играет на своем рожке, размером соответствующем росту музыканта, производят поразительный звук, напоминающий огромный орган», — записала леди Крейвен.^[634] Потемкин назначил Сарти первым музыкальным директором еще не построенного Екатерино-славского университета. Расходные книги показывают, что он покупал рожки за границей и оплачивал кареты для путешествия итальянских музыкантов Конти и Дофина на юг. Там Потемкин пожаловал Сарти и троим его музыкантам 15 тысяч десятин земли.^[635] Это была первая в истории музыкальная колония.