17 июня 1786 года императрица, великий князь, Потемкин, Ермолов и Сегюр вместе совершили поездку из Царского Села в имение Пелла. На следующий день Екатерина посетила соседнее имение Потемкина Островки — еще одно доказательство того, что положение светлейшего было далеко не катастрофическим. По возвращении в Царское Село Потемкин присутствовал на всех обедах государыни в течение трех следующих дней. Все же заговорщики, вероятно, пытались внушить Екатерине обратить внимание на доставленный ими документ. В залитом солнцем Екатерининском дворце Потемкину было холодно. Он покинул двор и направился в Нарву, а вернувшись в столицу, остановился у шталмейстера Нарышкина, развлекаясь «балами и любовью». Враги Потемкина «трубили победу». Екатерина, вероятно, привыкла к перепадам его настроения и ничего не предпринимала. Когда же он не явился на празднование годовщины ее восшествия на престол 28 июня, она поняла, что он ждет от нее конкретных шагов.

«Я крайне беспокойна, здоровы ли Вы? — с тревогой написала она, отвечая на его вызов. — Столько дней от тебя ни духа, ни слуха нету». Потемкин выждал еще несколько дней — и появился при дворе, как призрак Банко. По свидетельству одного из мемуаристов, он бросился в покои государыни «в ярости» и прокричал что-то вроде: «Я пришел объявить, что ваше величество должны сию секунду сделать выбор между Ермоловым и мной! Один из нас должен сегодня же оставить ваш двор. Покуда при вас остается этот белый негр, ноги моей здесь не будет!» С этими словами он выбежал из дворца и умчался из Царского.^[618]

15 июля императрица отставила Ермолова, объявив ему свою волю через одного из авторов неудавшейся интриги, Завадовского. «Белый негр» покинул двор на следующий день, получив в качестве компенсации 4 тысячи душ, 130 тысяч рублей и приказ отправляться в путешествие. В тот же вечер молодой офицер, к которому Екатерина присматривалась год назад, Александр Дмитриев-Мамонов, прибыл ко двору вместе с Потемкиным, при котором он состоял адъютантом (доводясь ему еще и дальним родственником). Рассказывают, что Потемкин послал Мамонова поднести государыне некую акварель, приложив записочку с вопросом: что она думает о картинке? Оглядев посланца, государыня якобы отписала: «Картинка недурна, но не имеет экспрессии». Это всего лишь легенда, но она звучит вполне правдоподобно — разумеется, только Потемкин мог так шутить с императрицей. На следующий день она написала Мамонову письмо...

В ту же ночь, провождаемый в спальню государыни, Мамонов встретился со своим приятелем Храповицким. Секретарь императрицы скрупулезно записывал каждую подробность жизни этого тесного мирка. На следующее утро он лукаво констатировал: «Почивали до девяти часов», — что означало, что государыня оставалась в постели на три часа дольше обычного. На следующий день — «Притворили дверь. Мамонов был после обеда и по обыкновению — пудра».^[619]

Переход от Ермолова к Мамонову произошел так гладко, что можно предположить: «ярость» Потемкина нашла себе выход гораздо раньше, а причиной кризиса послужила не предполагаемая растрата, а сама фигура Ермолова. Возможно, в те самые дни, когда Ермолов и его партия праздновали победу, Екатерина уже обратила свой благосклонный взор на Мамонова. Если дело обстояло так, тогда понятно спокойствие Потемкина относительно известной ему интриги — еще одно свидетельство его актерского мастерства. Начиная с Завадовского, Потемкин каждый раз, раньше или позже, угрожал сбросить фаворита. Обычно Екатерине удавалось заверить его, что его власть вне опасности, и убедить заняться делами. Фаворитов она заставляла льстить ему, а сам он был достаточно гибок, чтобы становиться им другом и сотрудничать с ними. Ермолова же ему удалось сместить потому, что этот любимчик царицы отказался существовать в рамках заведенного Потемкиным порядка, — и, конечно, потому, что Ермолова Екатерина по-настоящему не любила.

«Матушка, обошед Петербург, Петергоф, Ораниенбум, возвратись сюда, лобызаю твои ножки. Параклит привез цел, здоров, весел и любезен», — пишет Потемкин императрице 20 июля 1786 года. Параклит — святой дух-утешитель «матушки», Мамонов — уже вместе с ней. Императрица отвечает: «Батинька, великий труд, барин, каков ты в своем здравьи и не спавши? Приездом весьма радуюсь».^[620]

«Возвратился князь Григорий Александрович Потемкин», — записывает Храповицкий. А Мамонов, намекая на свое с ним дальнее родство, преподносит ему золотой чайник с надписью: «Ближе по сердцу, чем по крови».^[621] 26-летний Мамонов был гораздо умнее, образованнее Ермолова и всеми любим за мягкий характер, обходительность и приятную наружность. Екатерина осыпала его милостями: генерал-адъютанту был жалован титул графа Священной Римской империи, затем 27 тысяч крестьян; ежегодно он получал 180 тысяч рублей. Считала ли императрица, что, старея, должна более щедро награждать своих любовников? Екатерина искренне влюбилась в Мамонова. Она называла его «красный кафтан» — он носил именно этот цвет, прекрасно оттенявший его черные глаза. «Под красным кафтаном, — хвасталась она Гримму 17 декабря 1786 года, — скрывается редкое сердце [...] ум четырех человек [...] и неистощимая веселость».

Мамонов стал таким же членом их семьи, каким был Ланской. Он помогал племянницам Потемкина Браницкой и Скавронской, писал теплые письма самому князю, которые Екатерина посылала вместе со своими. Иногда она и вовсе ограничивалась приписками к посланиям Мамонова, которые тот обычно заканчивал словами «с нижайшим почтением».

Вскоре после падения «Белого негра» и воцарения «красного кафтана» Потемкин пригласил Сегюра на обед. «Когда я явился к Потемкину, — вспоминал Сегюр, — он поцеловал меня и сказал: «Ну что, не правду ли я говорил, батюшка? Что, уронил меня мальчишка? Сгубила меня моя смелость?»^[622]

Смелость светлейшего в самом деле принесла ему политическую победу. Он надолго уехал на юг; ведавший его делами в Петербурге Михаил Гарновский посылал ему секретные отчеты о придворных делах. Особенно тщательно Гарновский следил за поведением фаворита и отмечал, что, когда пьют здоровье различных особ, тот ограничивается лишь тостом за князя.

Екатерина надеялась привлечь Мамонова к государственным делам, но он не был политиком. Его стали обхаживать Воронцов и Завадовский, надеясь сделать из него второго Ермолова. Он остался верным императрице, но очень страдал, ревнуя ее ко всякому, кому удавалось привлечь ее внимание. Жизнь при дворе казалась ему тяжкой и жестокой.

Итак, Потемкин снова продемонстрировал всем, что ему нет соперников. Он оставался на вершине, которую не собирался оставлять. Он обладал «властью большей, нежели герцог Оливарес или кардиналы Уолси и Ришелье», — как заметил один иностранный наблюдатель.^[623] В течение долгих лет дипломаты называли его «великим визирем», «премьер-министром» — но ни одно из этих определений не описывало его настоящего, уникального положения. Может быть, ближе всех к истине подошел Сен-Жан: «Все понимали, что свалить Потемкина невозможно... Он был некоронованный царь».^[624] Но был ли он счастлив? Как он жил? И что за человек был Григорий Потемкин?