Поссорившись с королем, Браницкий начал искать поддержки в России. В 1775 году он познакомился в Петербурге с Потемкиным и скоро стал его опорой в Польше. 27 марта этого года он писал «своему дорогому генералу», что «Польша выбрала его», чтобы сообщить о получении князем польского дворянства. Женитьба Браницкого на племяннице светлейшего еще более упрочивала союз последнего с Польшей.^[430]

Утром невесту отвели в покои императрицы, где та «собственноручно украсила ее своими драгоценностями». У нас есть описание похожей свадьбы — одной из фрейлин императрицы, дочери Льва Нарышкина: «Платье невесты было наподобие итальянского пеньюара из серебряной парчи, с длинными рукавами [...] и широким кринолином». Невеста обедала с императрицей. В церкви она стояла на «полотнище из зеленого шелка, вышитом золотом и серебром». Когда жених и невеста обменялись кольцами, священник «взял шелковую ленту длиной два или три ярда и обвязал их руки». После венчания был праздничный обед, а затем невеста вернула драгоценности императрице и получила 5 тысяч рублей^{62}.^[431]

Екатерина Скавронская, как мы будем теперь ее называть, вероятно, еще долго оставалась любовницей Потемкина, несмотря на замужество. «Между нею и ее дядей все по-старому, — доносил Кобенцль Иосифу II. — Муж очень ревнует, но не имеет смелости этому воспрепятствовать». И через несколько лет после свадьбы Скавронская была «хороша, как никогда», и по-прежнему оставалась «любимой султаншей своего дяди».

В 1784 году Потемкин устроил назначение Скавронского на место посла в Неаполь, в страну обожаемых им маэстро. Екатерина, однако, не сразу отправилась в Италию вместе с супругом, и тому приходилось наслаждаться итальянской оперой одному, а Потемкин тем временем мог наслаждаться обществом своей смиренной родственницы в Петербурге. В конце концов Екатерине все же пришлось уехать, впрочем, не надолго.

Письма ее мужа светлейшему — шедевры подобострастия. Выражая свою благодарность и вечную преданность, Скавронский умолял князя помочь ему избежать дипломатических ошибок. Должно быть, Потемкин усмехался, читая эти эпистолы, хотя ему нравились статуи, которые Скавронский присылал ему из Италии. Павел Мартынович никогда не забывал сообщить князю, что его жена жаждет вернуться в Россию и увидеться с ним. Возможно, это было правдой: «ангел» скучала по родине, но не флиртовать она не могла. Она сделалась первой кокеткой Неаполя — немало для города, в котором вскоре заблистала Эмма, леди Гамильтон. Но когда успехи Потемкина обратили на него внимание всей Европы, Катенька поспешила вернуться, чтобы разделить его славу.^[432]

Графиня Александра Браницкая тем временем отправилась с мужем в Польшу, но по-прежнему оставалась конфиденткой Потемкина и императрицы. В то время как ее муж делал все, чтобы промотать их состояние, она многократно его увеличивала. Она жила в своих польских и белорусских поместьях, но часто приезжала в Петербург. Ее письма к дяде дышат искренним чувством. «Батюшка, жизнь моя, мне так грустно, что я далеко от вас [..,] Прошу об одной милости — не забывайте меня, любите меня всегда, никто не любит вас как я. Господи, как я буду счастлива вас увидеть». Ее уважали и считали «примером верности супругу», что немало для той эпохи и для женщины, состоящей замужем за старым ловеласом. У них была большая семья. Возможно, она действительно полюбила грубоватого Браницкого.^[433]

Великий князь выехал из Царского Села, смертельно ненавидя Потемкина. Последний же стремился сохранять баланс соперничающих придворных партий и иностранных дипломатов. По словам английского посланника, в ноябре 1781 года он собирался вернуть часть полномочий Панину. Может быть, он хотел тем самым уравновесить возвышающегося Безбородко. Но стоит заметить, что одним из его лучших качеств, редких даже в политиках-демократах, было отсутствие мстительности, и, возможно, он просто хотел смягчить опалу Панина. Как бы то ни было, триумф Потемкина сломил бывшего министра: в октябре Панин серьезно заболел.

Цесаревич, прибыв в Вену, жестоко разочаровал пригласившую его сторону, особенно после того, как Иосиф открыл ему союз с Россией. Как писал Иосиф своему брату, «слабость и малодушие великого князя» не позволят ему стать хорошим правителем. Павел провел в австрийской столице полтора месяца, рассказывая Иосифу о своей ненависти к Потемкину. Прибыв в итальянские владения Габсбургов, он донимал брата Иосифа, герцога Тосканского, гневными тирадами против двора своей матери, и рассказывал ему о греческом проекте и альянсе России с Австрией, о «бессмысленных» планах Екатерины «возвыситься за счет турок и возродить Константинопольскую империю». По словам Павла, Австрия подкупила ренегата Потемкина, и когда он, Павел, взойдет на трон, то немедленно посадит его за решетку.^[434]

За перепиской Павла и всех членов его свиты следили. Потемкин попросил через Кобенцля сообщать ему осуществляемые австрийским «черным кабинетом» перлюстрации почты Павла. Но не дремала и русская тайная полиция: в апреле 1782 года было перехвачено и перлюстрировано письмо флигель-адъютанта императрицы бригадира Павла Бибикова к Александру Куракину из Петербурга в Париж. Бибиков писал о том, что «кругом нас совершаются дурные дела [...] отечество страдает», «кривой» (Потемкин) делает ему «каверзы и неприятности» по службе, и изъявлял надежду на то, что сможет послужить когда-нибудь великому князю Павлу Петровичу не только словом, но и делом.

Бибикова немедленно арестовали. Императрица собственноручно составила вопросы, по которым его допрашивали. Бибиков оправдывался своей обидой на то, что его полк расквартировали на далеком юге. Екатерина послала протокол допроса Потемкину и распорядилась передать следствие в Тайную экспедицию Сената, где Бибикова нашли достойным казни за поношение властей и чести генерала князя Потемкина.

Потемкин просил Екатерину помиловать несчастного: «Естьли добродетель и производит завистников, то что сие в сравнении тех благ, которыми она услаждает своих исполнителей [...] Вы уже помиловали, верно. Он потщится, исправя развращенные свои склонности, учинить себя достойным Вашего Величества подданным, а я и сию милость причту ко многим на меня излияниям». Бибиков плакал перед следователями, говорил, что боится мести Потемкина, и предлагал принести светлейшему публичные извинения.

«Моего мщения напрасно он страшится, — писал Потемкин Екатерине, — ибо между способностьми, которые мне Бог дал, сей склонности меня вовсе лишил.»^[435]

Бибикова отправили служить в Астрахань, Куракин по возвращении из путешествия вынужден был жить в собственном имении, а Павел Петрович после этой истории оказался в еще большей изоляции, чем до путешествия.

Союз с Австрией скоро пришлось проверить на деле — в Крыму, последнем оплоте татар и ключевой точке потемкинской экспансионистской политики. В мае 1782 года князь отправился в Москву, чтобы осмотреть свои поместья. Когда он находился в пути, турки инспирировали в Крыму восстание против хана Шагин-Гирея, который снова бежал с полуострова. В ханстве опять воцарилась анархия.

Императрица послала к Потемкину курьера. «Мой дорогой друг, возвращайтесь как можно скорее», — писала она 3 июня 1782 года. Она сообщала также новость о победе английского флота под командованием адмирала Родни над французским в битве при острове Святых в Карибском море 1(12) апреля, которая несколько улучшила положение Англии, потерявшей свои американские колонии. Екатерина понимала, что ее крымская политика поддержки Шагин-Гирея устарела, но деликатный вопрос «что делать?» зависел от позиции европейских держав — и от Потемкина. «Все сие мы б с тобою в полчаса положили на меры, — писала она своему супругу, — а теперь не знаю, где тебя найти. Всячески тебя прошу поспешить своим приездом, ибо ничего так не опасаюсь, как что-нибудь проронить или оплошать».^[436]