У Потемкина был свой план усмирения Речи Посполитой. Он собирался возглавить казачье войско и поднять православное население Брацлавского, Киевского и Подольского воеводств (где находились его имения) против католического центра, как некогда сделал Богдан Хмельницкий. Поэтому, взяв Бендеры, он предложил Екатерине дать ему новый титул, наполненный особым историческим смыслом, — титул великого гетмана казацких войск.^[892]

«План твой весьма хорош [...] — отвечала императрица. — Но от подписания меня удерживает только то одно, чего тебе самому отдаю на разрешение: не возбудит ли употребление сего названия в Польше безвремянного внимания Сейма и тревоги во вред делу?»^[893] И все же в январе 1790 года она жаловала ему звание великого гетмана императорских Екатеринославских и Черноморских казачьих войск. Потемкин был в восторге и немедленно велел сшить себе щегольский гетманский мундир, в котором разъезжал по Яссам; впрочем, одновременно он «приказал сделать себе и мундир из солдатского сукна, дабы своим примером подать недостаточным офицерам не издерживать из малого своего жалованья на покупку тонкого сукна»; «в угождение его, все генералы сделали таковые мундиры, и так,, хотя приказа и не было, но почти все штаб- и обер-офицеры с удовольствием во всю войну одевались в куртки толстого сукна, как солдаты».^[894] Он не забывал, что должен делить славу с императрицей. Она называла его «мой Великий Гетман», а он отвечал: «Конечно, твой. Могу похвалиться, что ничем, кроме тебя, никому не должен».^[895]

Затем он потребовал заменить русского посла в Варшаве, Штакельберга, и предложил на этот пост Булгакова — совет, которому Екатерина последовала.^[896] Она помнила, что в Польше у Потемкина собственные интересы и что его занимает идея создания независимого княжества. Он заверял ее: «Я тут себе ничего не хочу», — а что касается гетманского титула, то, «ежели б не польза Ваша требовала, принял ли бы в моем степени фантом, более смешной, нежели отличающий».^[897] Всю весну он занимался формированием казачьего войска.

Узнав о провозглашении Потемкина гетманом, варшавские патриоты действительно пришли в ярость. С новой силой забурлили слухи о его видах на польский престол. В письме к Безбородко светлейший с негодованием отрицал, что имеет личные виды: «Простительно слабому Королю думать, что я хочу Ево места. По мне — черт тамо будь. И как не грех, ежели думают, что в других могу быть интересах, кроме Государственных».^[898] Возможно, Потемкин говорил искренне: корона польского короля была дурацким колпаком. И, разумеется, он был убежден: то, что хорошо для него лично, полезно России.

Французская и польская революции изменили настроение екатерининского двора и внешнюю политику императрицы. Ее тревожило распространение идей французской революции, которые она называла «заразой» и которые стремилась подавить в собственном государстве. В мае 1790 года, когда Россия стала терять своего союзника Австрию, война со Швецией подходила к переломному моменту, а прусско-польский союз грозил открытием нового фронта, управляющий Петербургской таможней Александр Радищев опубликовал книгу «Путешествие из Петербурга в Москву», в которой помимо того, что критиковал крепостное право и проповедовал гражданские свободы, допустил намеки на Потемкина и Екатерину. Радищев был арестован, обвинен в подстрекательстве к мятежу и оскорблении ее величества и приговорен к смерти.

Светлейший вступился за него. «Я прочитал присланную мне книгу. Не сержусь [...] Кажется, матушка! он и на Вас возводил какой-то поклеп. Верно и Вы не понегодуете. Ваши деяния — Ваш щит».^[899] Благородная реакция Потемкина успокоила Екатерину. Она смягчила приговор: Радищев был лишен чинов и дворянства и сослан в Сибирь. «Сия Монаршая милость исходатайствована Князем Григорием Александровичем», — писал брат Радищева 17 мая 1791 года.^[900]

Переговоры с великим визирем продолжались. Екатерина решила, что, ввиду альянса Порты с Пруссией, требование независимости для Молдавии чрезмерно, и Потемкин предложил, чтобы княжество было передано Польше в качестве «взятки», с целью снова склонить Речь Посполитую к России. Сам он при этом ничего не терял: Молдавия и в таком случае могла стать его княжеством.^[901]

Султан Селим был настроен воевать, и переговоры Газы Хасан-паши с Потемкиным скоро потеряли смысл. «Алжирский пират» был слишком заметной и популярной фигурой, чтобы просто казнить его, и его смерть в марте 1790 года стала, вероятно, результатом отравления. Екатерину это волновало: «Поберегись, Христа ради, от своего турка. Дай Бог, чтоб я обманулась, но у меня в голове опасение: у них таковые штуки водятся, и сам пишешь, что Гассан-паша едва ли не отравлен, а сему пруссаки повод и, может быть, умысел дали, и от сих врагов всего ожидать надлежит, понеже злоба их паче всего личная противу меня, следовательно, и противу тебя, котораго более всего опасаются».^[902] Тем временем в Молдавии турки нанесли поражение армии принца Кобурга. «Пошел как дурак, — негодовал Потемкин, — и разбит как шлюха».^[903]

Поняв, что трактат с Портой обязывает его к войне против России, непоследовательный прусский король пришел в негодование, дезавуировал трактат и отозвал из Константинополя своего посланника Дица. Фридриха Вильгельма интересовала только возможность атаковать Австрию. В мае 1790 года он лично возглавил свою армию.

Новый глава габсбургского дома не выдержал этой угрозы — Леопольд отказался от намерений Иосифа II завоевать турецкие владения в Европе и начал переговоры с Пруссией. 16 (27) июля в Райхенбахе он принял требования Пруссии и Англии о немедленном перемирии с Турцией на условиях возврата завоеванных земель. Пруссия отпраздновала эту победу повышением ставок: Фридрих Вильгельм ратифицировал альянс с Турцией, подписанный Генрихом Дицем. Россия осталась одна, в состоянии холодной войны с Пруссией, Англией и Польшей — и действительной войны с Турцией и Швецией.

28 июня шведы при Роченсальме нанесли поражение российскому Балтийскому флоту, которым теперь командовал принц Нассау-Зиген. Русские потеряли 55 судов. Екатерина, не любившая дурных вестей, сообщила об этом Потемкину лишь спустя две с половиной недели. Впрочем, нет худа без добра — эта победа подвигла шведского короля на заключение мира. 3 (14) августа соглашение было подписано в Вереле. «Одну лапу мы из грязи вытащили, — писала Потемкину Екатерина. — Как вытащим другую, то пропоем Аллилуйя».^[904]

Выход Австрии из войны с Портой временно снял угрозу нападения Пруссии на Россию. Потемкин и Екатерина понимали, что, пока Берлин и Лондон обдумывают следующий ход, можно попытаться ослабить позиции турок, укрепивших свои армии на Дунае и на Кавказе. «Я был в Николаеве, Херсоне и Очакове, все тамо, что нужно, рас-порядил и, уставши как собака, возвратился, зделав до тысячи верст, и двести 40 верст от Очакова в Бендеры перескакал в пятнадцать часов».^[905] Флот должен был патрулировать по Черному морю, а армия — занять все крепости на Дунае. Флотилии под командованием Хосе де Рибаса, составленной из переоборудованных императорских галер, бентамовских канонерских лодок, запорожских чаек и марсельского торгового судна, превращенного в боевой корабль, предстояло подняться вверх по Дунаю и соединиться с армией под стенами Измаила — самой неприступной из турецких крепостей в Европе.