— Вот, почитайте, это поэма Бялика. Вы знаете, кто такой Бялик?

Самуэль не знал, кто такой Бялик, но все же прочел его поэму под названием «В городе резни».

— Бялик в этой поэме возмущается пассивностью евреев, которые безропотно терпят, когда их убивают только за то, что они евреи. Вот почитай, почитай, что он пишет в этой поэме. Если мы сами себе не поможем, то нам никто не поможет. Но мы трусим, и совесть нас не мучает.

— Не требуй от нас героизма, — ответил Самуэль. — Достаточно и того, что мы делаем, чтобы здесь выжить.

— И это говоришь мне ты, которому самому пришлось бежать? — возмутился Николай. — Абрам рассказывал нам, как ты потерял всю семью: сначала мать, сестру и брата, а потом и отца.

— Если бы не это, я бы никогда не уехал из России. Не проходит и дня, чтобы я не тосковал по Санкт-Петербургу. Я так и остался здесь чужим.

— Чужим? Да ты с ума сошел! Это — земля наших предков, мы все отсюда родом, и мы не вправе никому ее уступать. Нас нигде не считали за людей — ни в России, ни в Германии, ни в Испании, ни во Франции, ни в Англии... Мы — евреи, этим все сказано, и наше место — здесь.

— Смотри, как бы тебя не подслушала турецкая полиция. Не забывай, что Палестина — это часть турецкой империи. Не стоит закрывать глаза на правду: мы всего лишь променяли одну империю на другую, и не более того. Когда-то эта земля была нашей, но теперь это, увы, не так, и лучше нам с этим смириться.

— А я думал, что султан Абдул-Хамид относится к нам благосклонно. Разве он не принимал у себя Теодора Герцля?

— Герцль действительно был в Стамбуле в 1901 году, и султан действительно оказал ему теплый прием, но мне кажется, что это был знак вежливости, и не более того. Герцль пытался добиться у турецкого правительства разрешения для евреев беспрепятственно селиться в Палестине. Однако ему это не удалось. Судя по тому, сколько препятствий чинят нам турки, едва ли им так уж нужны евреи-иммигранты, да еще в таких количествах. Герцль умер, так и не достигнув своей цели, а Давид Вольфсон, занявший место Герцля во главе Сионистской организации, оказался немногим удачливее.

Николай считал Теодора Герцля величайшим из людей. Он от души восхищался этим венгерским журналистом, который, будучи евреем, никогда не жил по иудейским законам. В Вене он изучал право и там же стал свидетелем роста антисемитизма в Австрии. Судьба заставила его держать при себе свои взгляды, ведь иначе он не смог бы стать ни адвокатом, ни, тем более, корреспондентом одной из венских газет, и уж совершенно точно не получил бы места в парижской торговой фирме. В Париже он стал свидетелем дела Дрейфуса, которое потрясло его до глубины души. Ведь если Франция обвинила в государственной измене одного из самых верных своих солдат лишь потому, что он был евреем, то чего хорошего можно ждать от такой страны?

Слова Самуэля пропали втуне. Николай ничего не хотел слушать, равно как и остальные члены его группы.

— Пришел час, когда мы, евреи, можем сказать, что прибыли в Палестину не как трусы, бежавшие со своей родины, а вернулись в свой настоящий дом, который наконец обрели. Кроме того, здесь, в Палестине, мы сможем доказать всему миру, что построить социализм действительно возможно. Россия умирает, — пылающие глаза Николая были полны гнева.

— Россия — вечна, — угрюмо ответил Самуэль.

— Что ты об этом знаешь? — отмахнулся Николай. — Видел бы ты драму «На дне» в московском Художественном театре, которую написал Максим Горький. Ты его знаешь? Зрители не могли поверить, что бывает такая жизнь. Горький вывел на сцену простой народ, который цари и аристократы совсем не знают.

Группу вновь прибывших со всеми удобствами разместили в Саду Надежды, как Самуэль и его друзья называли свой участок земли, купленный у господина Абана.

Якову очень понравился Николай; Ариэль и Луи тоже быстро нашли с ним общий язык, и теперь они вовсю обсуждали политику, в то время как Кася рассказывала женщинам о суровой жизни в этих краях.

— Мы вынуждены работать не покладая рук, чтобы хоть что-то вырастить на этой земле, — говорила она. — Мы здесь не можем даже соблюдать шаббат, потому что нам приходится работать наравне с мужчинами.

— А когда же было иначе? — улыбнулась в ответ одна из женщин, которая представилась как Ольга, жена Николая. — Моя мать тоже работала от рассвета до заката: хлопотала по дому, нянчила детей, пока отец все свое время посвящал чтению Талмуда.

— Что же касается безопасности... — продолжала Кася. — Здесь нам, конечно, повезло, у нас хорошие соседи. Но нам известно, что в других колониях часто устраивают погромы.

— Погромы? Но почему? — ахнула одна из прибывших — совсем юная девушка, почти подросток.

— Думаю, всему виной — соседская зависть, — призналась Кася.

Затем она рассказала, что колония евреев, обосновавшаяся в долине Ришон-Ле-Сион, занимается виноделием, а те, что осели в других местах, выращивают апельсины. Земледельческие колонии были разбросаны по всей Палестине — от реки Иордан до Средиземного моря. У всех этих земледельцев, таких же евреев, как они сами, был, в сущности, один, но страшный враг: малярия.

Однако новички были решительно настроены приспособиться и выжить в этих тяжелых условиях. Следуя указаниям Ариэля, они построили еще одну хижину. Луи и Самуэль рассказали, какие культуры лучше всего удаются на этой бесплодной земле.

Но приспособиться им оказалось не так легко. Среди них не было ни крестьян, ни даже ремесленников. Оказалось, что никто из них даже в глаза не видел мотыги и уж тем более не держал ее в руках. Но они не роптали и не жаловались. Стиснув зубы, они старались делать все, что что велел Самуэль.

Ахмед был весьма раздосадован приездом этих евреев, что так упорно пытаются обрабатывать какой-то бесполезный кусок земли, который все равно потом придется бросить.

Самуэль, как мог, постарался его успокоить.

— Они что, собираются остаться здесь навсегда? — допытывался Ахмед.

— Не знаю, там будет видно, — ответил Самуэль. — Но у тебя нет причин беспокоиться: они не причинят зла ни тебе, ни твоей семье.

Ахмед молчал, но Самуэль понимал, чего стоил ему весь этот разговор.

— Иные из них говорят, что собираются ехать на север, другие хотят остаться здесь. Им некуда идти, и мы должны им помочь, — пытался объяснить Самуэль.

— Они вам не родственники и даже не друзья, и, тем не менее, вы терпите их у себя в доме, — удивлялся Ахмед.

Самуэль не знал, что и сказать. Он и сам задавался вопросом, почему жизнь свела его с этими людьми, с которыми его не связывает ровным счетом ничего, кроме того факта, что они — такие же евреи, как и он сам. Но он по-прежнему не не желал смириться с тем, что быть евреем — это означает отличаться ото всех остальных.

— Скажи мне, пустил бы ты их в свой дом, если бы они не были евреями? — спросил Ахмед. — Пустил бы ты их на свою землю, как этих?

Самуэль, конечно, мог бы ответить, что — да, пустил бы. Но он промолчал, ибо на самом деле вовсе не был в этом уверен, но при этом ему не хотелось обманывать друга. Поэтому он лишь молча улыбнулся и пожал плечами.

— Не знаю... — признался он наконец. — Я действительно не знаю. Когда-то давно вся моя жизнь пошла кувырком, и все, что я мог сделать — это плыть по течению. Я не хотел сюда ехать, я хотел жить в Санкт-Петербурге. Я мечтал посвятить себя химии, быть может — создавать новые лекарства; я хотел учиться дальше, как это делал мой учитель, который всегда утверждал, что наши знания слишком ничтожны. Но мне пришлось бежать, Ахмед, и вот я здесь, и теперь ты учишь меня обрабатывать землю.

— Мне больше нечему тебя учить, — ответил тот. — Ты был хорошим учеником.

— Не беспокойся, Ахмед. Они не причинят тебе зла, даю слово.

— Ну а если приедут еще какие-нибудь евреи, и им тоже потребуется земля — что тогда? — допытывался Ахмед. — Тогда ты нас выгонишь? Ну что ж, твое право: в конце концов, это твоя земля, ты купил ее у господина Абана.