— Ты же знаешь, что ни я, ни моя семья не поддерживаем действий муфтия. Мне самому было очень стыдно за него, когда я прочитал в газетах, что он принял сторону Германии. Но ты же не считаешь, что все арабы, которые поддерживают муфтия — нацисты и антисемиты? Они просто патриоты, которые стремятся защитить свою родину и желают, чтобы все британцы, французы — короче говоря, европейцы — убрались отсюда навсегда. Почему, скажем, египтяне должны жить под британским мандатом? Почему мы должны это терпеть? А французы, что оккупировали Сирию и Ливан?

— Допустим, я еще могу понять, что арабы сражаются против англичан; мы, кстати, тоже это делаем, хотя сейчас Бен Гурион призывает к сотрудничеству с ними в войне с Германией. Но одно дело — сражаться против британцев, и совсем другое — воевать на стороне Германии, понимая, как целенаправленно они уничтожают евреев. Ты разве не знаешь, что немцы свозят их в концлагеря и заставляют работать до полного изнеможения, пока они не умрут от голода и непосильной работы? В Европе просто не осталось такого места, где бы евреи не подвергались преследованиям: везде их травят, хватают и отправляют в лагеря.

— Я вовсе не разделяю ненависти муфтия к евреям, как и мой отец, и ты это прекрасно знаешь. Думаю, нет необходимости напоминать, что Омар Салем стал косо смотреть не нас именно потому, что отец не одобряет действий муфтия. Дядя Юсуф говорит, что Омар Салем больше ему не доверяет ему.

— Я знаю, как знаю и то, что у вас из-за этого были с ним проблемы, но все же... Неужели никто не в силах остановить этого человека?

— Он — муфтий Иерусалима, и его род его древний и влиятельный. Ты и сам знаешь, что многие наши друзья погибли именно потому, что пытались ему противодействовать.

— Хочешь сказать, их убили. Значит, ты все-таки признаешь, как муфтий поступает с теми, кто не разделяет его мнения? Или ты думаешь, я не знаю, что жизнь твоего отца висела на волоске?

— Да уж! — признал он. — Если бы не дядя Юсуф, отца уже не было бы в живых.

— Но в таком случае...

— В таком случае, ты должен понимать, что многие поддерживают муфтия лишь потому, что считают его единственным, кто защищает интересы арабов. Многие из нас не имеют ничего против евреев, они — наши соседи и даже друзья, но при этом мы хотим остановить массовую иммиграцию. Палестина не должна принадлежать евреям; это не значит, что приехавшие раньше не могут здесь жить. Но иммиграции необходимо положить конец. Мы не можем мириться с тем, что англичане стремятся разделить нашу страну и забрать часть земли, чтобы передать ее Еврейскому агентству. По какому праву они пытаются это сделать?

Вади всегда был терпелив со мной и старался подробно все разъяснить, но так и не смог убедить меня в своей правоте. Я тогда был еще очень молод, и смог понять лишь, что кое-кто из моих школьных товарищей примкнул к нацистам, чтобы уничтожать нас, евреев. Разумеется, семья Зиядов не имела к этому никакого отношения, в этом я был совершенно уверен; Мухаммеду, как и самому Вади, было глубоко отвратительно все, так или иначе связанное с нацизмом; он откровенно смеялся над их рассуждениями о превосходстве арийской расы. Но я упорно отказывался понимать, как могли палестинские арабы примкнуть к этим нелюдям, что так стремились стереть нас с лица земли, как бы их ни раздражали хлынувшие в Палестину евреи.

В то время я был еще весьма наивен. Мама внушала мне с детства, что есть две породы людей: хорошие и плохие, и, каковы бы ни были обстоятельства, ничто нам не мешает держаться правильного пути. В конечном счете, никакая, даже самая благородная цель не оправдывает недостойных средств. Мама была в этом поразительно непреклонна. Так что я был уверен, что нет и не может быть никаких оправданий для людей Штерна, а до него — тех, из «Иргуна», которые добивались своих целей, отнимая чужие жизни. Точно так же мне было трудно понять, почему многие арабские националисты — причем, не только у нас в Палестине, но и в Египте, Ираке, Сирии и Ливане — даже не пытаются скрывать своих симпатий к нацизму.

То ли благодаря настойчивости Бена, то ли мама с Мариной решили, что перемены пойдут нам на пользу, но в конце концов они позволили нам на несколько месяцев поехать в кибуц. Предлогом для этой поездки стало наше желание навестить моего брата Даниэля, который жил в этом самом кибуце в Негеве. Вместе с нами поехали Михаил и Ясмин. Ясмин очень любила Даниэля — думаю, даже больше, чем нас с Далидой.

Я до сих пор не могу забыть тех слов, что сказала мне мама в день отъезда.

— Не такой жизни я для тебя хотела. Я хотела, чтобы мы все жили в мире, но, к сожалению, такова уж жизнь, мы сами творим будущее, в том числе и ты. Поэтому я считаю, что ты должен поступать так, как считаешь нужным, чтобы быть уверенным в своем будущем. Я прошу тебя лишь об одном: не питать ненависти к другим. Помни, что ты ничем не лучше и не хуже остальных. Иная вера еще не делает нас чьими-то врагами. Палестина так и жила — до последнего времени. В пока Европе на протяжении многих веков преследовали евреев, здесь мы жили рядом с мусульманами . Если бы в был хоть какой-то смысл... Я сама не хочу никакого Еврейского государства, но тебе я не вправе указывать, чего ты должен хотеть, а чего не должен.

Лишь спустя годы я смог понять маму. Она была настоящей палестинкой, здесь она родилась и выросла, и многие поколения ее предков жили на этой земле бок о бок с другими палестинцами, от которых ее отличала только религия; эти различия никогда не были для нее проблемой. Она жила в Османской империи, а первый муж погиб, защищая эту империю. Поэтому она ничего не имела против турок, несмотря на все страдания, которые они нам причинили — так же, как и против англичан. Собственно говоря, для моей матери было не так уж важно, кто стоит у власти: турки или англичане. Поэтому она искренне не понимала тех борцов за свободу, которые мечтали создать собственное государство. Она хотела просто жить своей жизнью, любить, мечтать, смотреть, как растут ее дети и спокойно умереть. Все остальное не имело для нее значения.

Мы прибыли в кибуц весной 1942 года. Мой приезд стал для Даниэля настоящим сюрпризом. Брат так изменился, что я не сразу его узнал. Его кожа стала темно-оливковой под палящими лучами солнца, волосы отросли, а сам он теперь излучал чувство покоя. Я не был уверен, что он обрадовался нашему с Беном приезду; быть может, поэтому и предупредил, чтобы мы не рассчитывали на какое-либо поблажки или особые знаки внимания с его стороны. Это обещание он выполнил в точности. Он не делал никаких различий между нами и остальными ребятами, так что никому бы и в голову не пришло, что мы братья. Кроме того, он целыми днями молчал и всеми силами избегал встречаться со мной наедине. Даниэль никогда не чувствовал себя полностью своим в нашей семье, после того как мама сошлась с Самуэлем. Она нисколько не посчиталась с чувствами сына, когда снова вышла замуж, и еще меньше — когда родила новых детей; думаю, он чувствовал себя очень одиноким, когда жил вместе с нами.

Но я гордился тем, что он — мой брат, видя, с каким уважением смотрят на Даниэля остальные члены кибуца.

Теперь я могу признаться, чего мне стоило приспособиться к жизни в этом весьма специфическом сообществе. Разумеется, и в Саду Надежды наша жизнь была лишена какой-либо роскоши, но там у нас, по крайней мере, были отдельные комнаты и право на частную жизнь, куда никто не смел вторгаться. А кроме того, хотя в Саду Надежды и не всех связывало кровное родство, нас связывали узы даже более крепкие.

В кибуце не было начальства, решения принимались сообща, после обсуждения. Принятые решения все должны были выполнять беспрекословно.

Что касается разделения обязанностей, то здесь все оказалось просто: одну неделю нужно было работать на кухне, на следующей неделе — заниматься уборкой, а на третьей — работать в поле; но при этом все, абсолютно все члены кибуца обязаны были посещать занятия по самообороне.

И кто бы мог подумать, что Даниэль окажется таким замечательным тренером по самообороне. Брат обучал нас боевым приемам, которым его самого научили лидеры «Хаганы», отвечающие за боевую подготовку членов кибуца. Кроме того, Даниэль очень метко стрелял, а зарядить пистолет мог с закрытыми глазами. Он пользовался у молодежи большим авторитетом, поскольку был требователен, но при этом надежен и справедлив.