Через несколько секунд, показавшихся вечностью, боль утихла. Ему приказывали говорить, спрашивали, — он ответил самой черной бранью и через миг боль вернулась. В голове файа не осталось никаких мыслей — одна яростная, испепеляющая ненависть. Она одна не давала ему утонуть в океанах боли — он почти не чувствовал или, точнее, не сознавал ее. Перерывы, вопросы отчасти давали ему опомниться, но едва включали ток, все возвращалось.

Анмай не знал, сколько продолжалась пытка, но страшные, сводящие с ума удары вдруг прекратились. С его обожженых ушей сняли электроды. Над ним вновь склонился старший ару.

— Что ж, раз ты не желаешь разговаривать, придется прибегнуть к особым средствам…

Теперь палачи разнообразили приемы, прикладывая электроды к наиболее чутким местам его тела. Это тоже было зверски больно… но все же, не настолько мучительно. Теперь Анмай мог бы объяснить им, что самое страшное при пытке током — когда электричество проходит через мозг и ослепленный болью пленник лишается рассудка от судорог и страха. А подобные изощрения конечно, унизительны, но куда менее эффективны. Понятно, что он не стал этого делать. Он кричал, рвался, выл и корчился. Потом остались только бешеные судороги и боль. Темнота подступала все ближе и, наконец, его принял сон без сновидений.

Он очнулся от мучительной, палящей боли. Кроме нее в мире не осталось ничего — только жажда и страх. Коснувшись разодранного бока Анмай вздрогнул — рану покрыла тугая корка из плотной, похожей на резину массы. Он испуганно отдернул руку и лишь потом понял, что это его кровь — свернувшаяся, измененная Файау кровь. Под нее, казалось, налили кипятка пополам с кусачими муравьями. Даже дышать оказалось дико больно. Он все еще ощущал тупой скрежет стали, царапающей живую кость.

Мысль о том, что скоро начнется новая, еще более страшная пытка, наполнила Вэру невыразимым ужасом — все его мышцы выли, сожженная кожа горела, а ниже живота словно зияла рана. Хуже боли было только мерзкое чувство бессильного унижения. Этот эпизод Анмай изо всех сил старался забыть, но он только становился четче. Когда он обделался от боли, ару заржали, как сумасшедшие, и именно это оказалось гаже всего…

Сейчас, вспоминая об этом, он чувствовал лишь бесконечный, мучительный стыд, столь сильный, что хотелось умереть. Это было нетрудно — еще на Хаосе его, как и любого Высшего, обучили, как остановить сердце усилием воли, чтобы умереть безболезненно и быстро — потому, что даже самого стойкого палачи рано или поздно превратят в безвольную скотину и это будет стоить жизни еще многим. Далеко не все могли этому обучиться, но Анмай был хорошим учеником. Единственное, что удерживало его теперь от бегства во тьму — подлый, животный страх перед смертью. Это пугало Вэру больше, чем все остальное, и он постарался убедить себя, что пока он жив, есть надежда. Он сможет сбежать — как-нибудь, когда-нибудь. А тогда он сможет рассчитаться за все…

Анмай утешал себя ненавистью — она оказалась теплой и грела его в этом ледяном подземелье. Вот только тот, второй Анмай, мечтающий любой ценой выжить, никуда не исчез. Появились еще и другие — уверяющие, что все это только снится ему, занятые какими-то странными, отвлеченными мечтами. Вэру словно парил в пустоте, глядя внутрь себя — он казался себе необозримой равниной, уходящей в бесконечность, пугающей и незнакомой.

Он не мог считать времени, но его прошло немало, прежде, чем дверь открылась и камеру вновь залил яркий, режущий глаза свет. Он не видел вошедших, но когда ему приказали встать, понял, что явилась вчерашняя компания. Приказ повторился, затем охранники решили поднять его с помощью пинков. Анмай попытался схватить одного из солдат, зная, что не разожмет рук, пока не переломает твари все кости… но тут же задохнулся от меткого удара в поддых. Теперь он не мог даже орать от боли.

Его били аккуратно, с толком, чтобы не искалечить, только туда, где кости близко к коже — по локтям, голеням, в крестец… От боли тоже перехватывало дух и Анмай лишь чудом смог отдышаться. Он вновь попробовал сопротивляться, но чей-то тяжелый башмак пнул его между бедер. Пока Анмай корчился, захлебываясь желчью, хлынувшей из пустого желудка, его вновь перевернули на спину, растянув между стен. Но это был спасительный удар — он вышвырнул того, второго Вэру куда-то в темноту и остался лишь один, который орал и рвался, как бешеный, даже зная, что это совершенно напрасно.

Лишь ощутив, как по содранной ремнями коже течет кровь, Анмай замер — он не хотел делать за этих тварей их работу. Но тут же его вновь охватил безумный страх, отозвавшийся во всем теле крупной дрожью — если весь этот кошмар начнется сначала, он не выдержит…

Его заставили закрыть глаза, смазали веки какой-то ледяной дрянью и наложили вогнутые электроды, прижав их резиновым жгутом. Затем под ногти больших пальцев рук загнали острые стальные пластинки, соединенные с проводами, и голова файа словно взорвалась — такая дикая ослепительная боль пронзила ее. Через миг Анмай совершенно обезумел от этой выжигающей глаза, непереносимой, чудовищной боли. Он бился, утопая в раздирающем мозг белом пламени, бешено рвался, тщетно стараясь освободиться, не сознавая, что лишь выгибается в судорогах, насколько позволяют ремни, задыхаясь от непрерывного крика.

Самым страшным оказалось даже не то, что он сходил с ума от боли — он никак не мог потерять сознание от боли, которую нельзя терпеть. Его тело, переконструированное Файау для повышения устойчивости, предало его, вынуждая переносить всю боль, которую ему причиняли.

Через минуту его рассудок дотла выгорел бы под напором нестерпимой боли и света, но, пока ему задавали вопросы, он успел отдышаться, осознать себя — а потом агония боли повторилась… потом еще раз… еще… и еще…

Хуже всего оказались именно эти паузы между ударами — ожидание боли было ужасней любой муки. Анмай осознал, что превращается в обезумевшее, вопящее от ужаса животное, готовое выполнять любые приказы… и что-то в нем нашло способ ускользнуть от этого разрушающего страдания. Он перестал сопротивляться, стараясь еще более усилить эти убийственные удары… и вновь провалился в черную бездну, недоступную даже для боли.

Очнувшись, он едва не задохнулся от ужаса — даже его забытие стало одним бесконечным, чудовищным кошмаром. Наконец он осознал, что лежит в той же камере, с той же цепью на шее, но руки и ноги у него оказались свободны. Впрочем, теперь это уже мало что значило — задев изувеченным пальцем о стену, Анмай вскрикнул. Все части его тела, к которым приложились палачи, дико болели, голова по-прежнему кружилась, очень хотелось пить, но он нигде не нашел ни пищи, ни воды. На содранной ремнями коже запеклась кровь, глаза тоже болели нестерпимо — впрочем, Анмай удивлялся, как они вообще не лопнули от той адской боли. Страх душил его — еще одной пытки он не вынесет, а жажда жизни вдруг вспыхнула в нем с неистовой силой. Что угодно, только бы жить! Пускай ему придется делать все, что потребуют от него эти мерзкие твари… все, что угодно, лишь бы сохранить жизнь… и хотя бы ничтожную крупицу души…

В себя его привели неожиданно резкие содрогания пола — содрогания, сопровождавшиеся низким гулом. Анмай не понимал, что это, пока после особенно сильного удара ему на голову не посыпался песок. Бомбы. Это место бомбили — не больше минуты, быть может, но основа его страха — одиночество — разбилась вдребезги. Если даже над тюрьмой его врагов разгружаются чьи-то бомбовозы, их дела не особенно хороши. Его, правда, тоже — Анмай не сомневался, что при малейших признаках поражения эти твари убьют всех пленников.

В это мгновение вновь пронзительно заскрежетала дверь.

Анмай оцепенел от дикого ужаса. Он знал, что теряет последний шанс спасти себя, попросив о пощаде, но, словно в кошмарном сне, не мог ни двинуться, ни открыть рта. Внезапно он понял, что охранники вошли в камеру одни, без палачей. Один из них направил на него автомат, второй открыл замок и снял цепь, но файа уже не пытался напасть на них.