Постепенно он начал различать то, что давило ему грудь. Это был труп огромного солдата. Актеон вспомнил, что он, кажется, вонзил свой меч в тело этого воина в то самое мгновение, когда почувствовал, что погружается в темную и таинственную ночь.

Он посмотрел вокруг. Красноватый отблеск, точно свет бесконечной утренней зари, озарял на земле кинутые оружия и силуэты трупов.

В глубине пылал город. Обезображенные здания выступали темными пятнами на завесе пламени, которое своим колеблющимся светом как бы колыхало стены Акрополя.

Актеон вспомнил все. Этот город был Сагунт. Оттуда доносился рев победителей, которые бежали по улицам, покрытые кровью, поджигая еще уцелевшие дома, разъяренные уничтожением всех богатств и в своем негодовании ранящие и убивающие тех, кого встречали по пути.

Грек понял, что он не умер, но умирает. Он это чувствовал по страшной слабости, которая овладела им, по смертельному холоду, который пробегал вдоль его тела, но сознание, которое угасло и было лишь слабым проблеском…

А Сонника? Где Сонника?.. Сделав величайшее усилие, он поднял голову от земли, и волна теплой и липкой жидкости залила его лицо. Это была последняя кровь.

Ему показалось, что он видит черного кентавра, который мчится по трупам и, глядя на пылающий город, хохочет с адской радостью.

Он проехал подле него. Копыта его лошади вонзились в труп кельтибера, лежащего на его груди. В предсмертной агонии греку показалось, что он узнал всадника при свете зарева.

Это был Ганнибал, с обнаженной головой, охваченный бешенством торжества, скачущий на черном, как ночь, коне, который, казалось, заразившись исступлением всадника, ржал, лягая трупы и размахивая своим хвое том над останками сражения. Греку он показался воплощением адской ярости, исходящей из его души.

Актеон смутно, как туманное видение, заметил лицо Ганнибала, озаренное улыбкой высокомерия и жестокого удовлетворения; величественное и свирепое лицо.

Он улыбался, видя, что город, который держал его восемь месяцев у своих стен, стал наконец его собственностью. Теперь он мог развернуть свои смелые замыслы.

Грек не видел более. Он стал погружаться в вечную ночь…

Ганнибал промчался вокруг города и, заметя, что со стороны моря загорается фиолетовое сияние предрассвета, приостановил своего коня, взглянул на восток, и, протянув руку, словно желая воздеть ее над лазурью, которая замыкала горизонт, угрожающе воскликнул, как бы взывая к невидимому врагу прежде, чем напасть на него.

— Рим!.. Рим!..

Фриц Маутнер

Гипатия

Пролог. Императорская крестница

Парад продолжался уже целых три часа. Император Юлиан на своем тяжелом рыжем коне, окруженный офицерами, чиновниками, духовенством и литераторами, находился недалеко от дворца наместника, в конце широкой Портовой улицы. В течение трех часов проходили мимо него полки, отправлявшиеся в Азию, в победный поход против персов. Здесь, у главных складов Александрии принимал император парад; напротив, у мола новой гавани, стояли на якоре корабли, которые в этот же вечер должны были доставить в Антиохию его самого и его свиту. Оттуда, предшествуя египетской армии, намеревался император выступить со своим сирийским войском.

Зрители уже устали. Был только десятый час утра марта месяца, и, однако, солнце так пламенно палило над городом, что Александрийская чернь начинала думать — африканские корпуса могли бы быть поменьше.

Два маленьких темно-коричневых феллаха, обнявшись цепкими руками, чтобы не потерять равновесия, сидели на крепкой свае.

— Эй! — воскликнул один, — посмотри: над крышей летит философ.

Марабу, которого за его характерную лысую голову александрийцы прозвали философом, плавно поднялся над крышей Академии, описал два широких, спокойных круга над старым зданием, еще раз мощно взмахнул громадными крыльями и опустился, наконец, недалеко от императора на источенную непогодой колонну. В воздухе птица выглядела великолепно. Теперь, когда она стояла на одной ноге, а другой, невероятно изогнувшись, скребла свою морщинистую шею с длинным мешком, болтавшимся под клювом наподобие серо-коричневой бороды — это было далеко непривлекательно. Ко всему этому лысая голова, ужасающих размеров череп и не то меланхолично, не то сурово взирающие на мир глаза — все это выглядело как-то нелепо шутовски, и оба мальчишки кричали и хохотали, в то время, как проходивший перед императором пехотный полк выкрикивал обычное утреннее приветствие; с кораблей неслись стоголосые клики, а воинственно настроенные горожане обменивались замечаниями о параде.

Мальчишки забавлялись теперь тем, что сравнивали двуногого философа на колонне с философствующим императором. Они были неправы. Император Юлиан не выглядел ни меланхолично, ни торжественно. Сходство было чисто внешнее. Незначительный, маленький человек, около тридцати лет от роду, он сидел на своем рыжем коне, как новобранец. Только умная голова с длинной, темно-коричневой бородой философов и лысым черепом отдаленно напоминала птицу на колонне. Но одно особенно рассмешило мальчишек: как марабу продолжительно и серьезно скреб и чистил лапой голову, совершенно так же скреб и чистил император свою спутанную бороду, приветствуя в то же время проходивший мимо него полк воинственной речью:

— Вперед, молодцы! Ударим на персов, чтобы от их голов осталась одна солома. Это будет веселая война! Если уж мы вдребезги расколотили здоровенных швабов под Страсбургом, то персы побегут перед нами, как стадо баранов!

Император оглянулся и подозвал кивком первосвященника Иерусалима.

— Ваша просьба удовлетворена. Вы получите деньги, чтобы вновь отстроить ваш древний храм. По возвращении с войны я навещу вас как-нибудь в Иерусалиме.

Тогда вы покажете мне тайные книги о том галилеянине, которого вы распяли. Я собираю материалы для большой сатиры на распятого. Мы расположены к вам милостиво.

Снова раздалась команда и «с добрым утром, император!» прогремело над звоном железа. Прошел последний отряд пехоты, и началась кавалерия. Глаза императора, злобно сверкнувшие за минуту до этого, снова стали спокойными.

— С добрым утром, латники! — как будто преобразившись, воскликнул он могучим голосом полководца. — Вы выглядите молодцами! Вперед! Вы не заставите меня краснеть. Говорят, персидские девочки втюрились в африканских кирасиров?

Грубый смех первых рядов был ответом, и весь полк расхохотался за ними. Лошади ржали и проходили танцующим шагом. Император обернулся к египетскому наместнику. Его приказания звучали коротко и решительно. Дело шло о посылке более молодых войск, о провианте, а главное о громадном транспорте хлеба, который нужно было из Египта доставить через Красное море к устью Евфрата. Наместник не смог возразить ни слова.

Юлиан отъехал немного назад и приблизился к группе христианских священников с таким видом, точно хотел растоптать их копытами своего коня.

— Ну, отцы! — крикнул он и снова заскреб в бороде, придвигая лошадь все ближе к ногам священников. — Ну, молились ли вы сегодня о победе персов? Полагаю, что да! Но что до меня — вы можете делать это безнаказанно. Я не нуждаюсь в помощи вашего распятого. Но я прошу вас покончить с вашими дрязгами к тому времени, когда я снова буду среди вас после победы. Я хотел бы все-таки знать, в конце концов, во что вы верите, галилеяне? Пятьдесят лет, с тех самых пор, когда мой дядя дал власть в ваши руки, вы препираетесь о природе своего Божества. Ну, архиепископ, выяснили ли вы это наконец?

Архиепископ стоял так близко от морды лошади, что пена запачкала его белую бороду. Император хотел оттеснить его еще, но архиепископ стоял твердо, и лошадь не двигалась.

— Государь, — ответил Афанасий, — мы, христиане, не дадим отвратить себя от нашей веры ни острым словом, ни острым мечом. Привилегии, дарованные нам твоим предшественником…