— Спокойно! — сказал Актеон тихим голосом. — Если я остановил тебя, то это для того, чтобы сказать, что я тебя знаю. Ты Ганнибал, сын великого Гамилькара. Твое переодевание может пригодиться тебе для сагунтцев, но твой друг детства тебя узнает.

Африканец приблизил свою косматую голову и его надменные глаза узнали в полусвете грека.

— Это ты, Актеон?.. Встречая тебя вчера столько раз, я понял, что в конце концов ты узнаешь меня. Что делаешь ты здесь?

— Я живу в доме Сонники. Я состою воином на жаловании у города.

— Ты!.. Сын Лисия, который был доверенным полководцем Гамилькара! Человек, воспитанный в афинском Притансе, на службе у города варваров и торгашей!..

Он помолчал несколько минут, как бы пораженный поведением грека, и затем снова заговорил с решимостью.

— Садись на круп моей лошади: поезжай со мной. В порту меня ожидает карфагенский корабль, который нагружается серебром. Я отправляюсь в Новый Карфаген, чтобы стать во главе своих. Приближаются дни славы, грандиозное и великое предприятие, подобное предприятию гигантов, когда они взобрались на горы, чтобы приступом взять ваш Олимп. Едем: ты друг моего детства, ты коварен и смел, как твой отец: при мне ты достигнешь богатств. Кто знает, не будешь ли ты царствовать в какой-либо прекрасной стране, когда, подражая Александру, я разделю свои завоеванные земли между военачальниками!..

— Нет, карфагенянин, — возразил с достоинством Актеон. — Я с удовольствием вспоминаю наши детские годы, но никогда я не пойду за тобой. Я не забыл, кем был убит мой отец. Видя твоих африканских солдат, я вспоминаю чернь, которая распяла на кресте Лисиаса.

— Это было безумием беспощадной войны, к которой побудили нас торгаши. Отец мой тысячи раз оплакивал своего верного Лисиаса, вспоминая его. Я заглажу своим покровительством эту несправедливость Карфагена.

— Я не последую за тобой, Ганнибал. Я предпочитаю состариться здесь, среди затишья и покоя, подле Сонники, полюбив мир.

— Мир!.. Мир!..

И среди безмолвия дороги раздался взрыв смеха, презрительного и издевающегося.

— Внимай, Актеон, — сказал африканец, снова становясь серьезным. Ты говоришь о мире!.. Очнись! Если ты думаешь покойно состариться в каком-нибудь уголке, то беги с любимой гречанкой подальше отсюда, как можно подальше отсюда, как можно дальше. Там, где я, не будет мира до тех пор, пока я не стану властителем мира. Война идет вслед за мною; тот, кто не покорится мне, умрет или же станет моим рабом.

Грек понял угрозу, которую знаменовали эти слова.

— Подумай, Ганнибал, о том, что этот город находится под защитой Рима. Республика считает его своим союзником и покровительствует ему.

— Ты думаешь, что я боюсь Рима?.. Если я ненавижу Сагунт, то лишь потому, что он гордится своим союзом и ненавидит, презирает меня, не взирая на то, что я близко. Он спокоен потому, что ему покровительствует эта Республика, которая находится очень далеко, и он смеется надо мной, царящим на всем полуострове вплоть до Эбро и расположившимся лагерем чуть ли не у их ворот. Он относится враждебно к турдетанам, которые являются моими союзниками, как и все иберийские народности; внутри своих стен он обезглавил граждан, которые были друзьями великого Гамилькара. О-о! Город слепой и надменный! Как дорого ты заплатишь за то, что, живя подле Ганнибала, не знаешь его!..

И, повернувшись на седле, он глядел угрожающим взором на Акрополь Сагунта, который выделялся среди утреннего тумана.

— Рим нападет на тебя, как только ты атакуешь его союзника.

— Пусть нападает, — возразил африканец с высокомерием. — Это то, чего я желаю. Меня тяготит мир; я не могу привыкнуть к тому, чтобы видеть Карфаген побежденным, и этого не будет, пока существуют такие люди, как я и мои друзья. Или Рим или Африка. Я ненавижу богачей моей страны за то, что, не взирая на позор поражения, они счастливо живут, довольные, что имеют возможность спокойно торговать и набивать серебром свои погреба. Внимай же хорошо, грек. Ты первый, которого я посвящаю в свои планы. Настало время дать последнее сражение. Скоро узнает Рим, что существует некий Ганнибал, который кинет ему вызов, завладев Сагунтом.

— У тебя для этого слишком мало сил, африканец. Сагунт силен; прибыв же из Нового Карфагена, я видел там лишь слонов, остатки армии, которой командовал твой отец, и нумидийскую конницу, присланную вашими африканскими друзьями.

— Ты забываешь об иберийцах и кельтиберах, обо всем полуострове, который подымается массой, чтобы двинуться для взятия Сагунта. Страна бедна, а город завален богатствами. Я хорошо его изучил. В нем достаточно средств, чтобы содержать армию целые годы; с побережья же Великого Моря станут прибывать лузитанские народности, привлеченные надеждой на добычу и той ненавистью, которую суровые туземцы питают к городу могущественному и цивилизованному, где живут их эксплуататоры. Для Ганнибала не составит особой трудности завладеть республикой землепашцев и торговцев.

— И что же затем, когда ты станешь хозяином Сагунта?..

Африканец не отвечал, опустив на грудь бороду я загадочно улыбаясь.

— Ты молчишь, Ганнибал?.. Ведь после того, как ты станешь господином Сагунта, дальше ты никуда не двинешься. Рим потребует выдачи тебя за нарушение договора, а карфагенский сенат проклянет тебя, дорого оценит твою голову, повелит твоим солдатам не повиноваться тебе, и ты умрешь, распятым или же станешь скитаться по свету, как беглый раб.

— Нет, огонь Ваала! — воскликнул вождь с высокомерием. — Карфаген не пойдет против меня. Он предпримет войну против Рима. У меня имеются бесчисленные сторонники, чернь, которая хочет войны, предвкушая получку грабежа и дележа добычи; весь пригородный люд, который будет в восторге от того, что после расплаты с войсками ему достанутся разграбленные богатства полуострова. Я не возвращался в Карфаген с тех пор как последовал за моим отцом, когда мне было девять лет, но народ обожает мое имя.

— А как же ты победишь Рим?

— Не знаю, — сказал Ганнибал с загадочной улыбкой. — Моя воля говорит: «хочу», и этого достаточно… Я достигну.

Ганнибал замолчал, нахмурив брови, как бы боясь, что сказал слишком много.

Наступал уж день. По дороге проходили женщины с ивовыми корзинами на голове. Два раба, неся на плечах большую амфору, висящую на шесте, приостановились на секунду подле них, чтобы передохнуть. Африканец ласкал шею своего коня, как бы подготовляя его к пути.

— В последний раз, грек: едешь?..

Актеон отрицательно покачал головой.

С развевающимся плащом Ганнибал поскакал галопом среди облаков пыли, приводя в смятение поселян и рабов, которые отступали к краям дороги, чтобы дать ему проехать.

IV. Среди греков и кельтиберов

Актеон никому не говорил об этой встрече. Более того: спустя несколько дней, он почти забыл о ней. Видел город спокойным, занятым приготовлениями к большим празднествам Панафиней, уверенным в покровительстве своего союзника Рима, и воспоминание о свидании с африканцем приобрело в его памяти смутное впечатление сновидения.

Быть может, слова Ганнибала были не более, как высокомерием молодости. Ненавидимый богачами своей страны и не имеющий других союзников, кроме тех, которыми он сам заручился, африканец не дерзнет атаковать город, состоящий в союзе с Римом, нарушая этим договор Карфагена.

К тому же грек находился в периоде сладостного опьянения: он проводил все время в объятиях Сонники или у ее ног, в прохладе перестиля, слушая лиры рабынь, игру флейтисток и глядя на танцовщиц из Гадеса, при чем возлюбленная венчала цветами его голову или возливала на нее дорогие благовония.

Иногда его мятежный дух путешественника и человека войны, привыкшего к движению и борьбе, возмущался этой слабостью. Тогда он бежал в город. Там беседовал со стрелком Мопсо и прислушивался к ропоту на Форо, где, не подозревая наступательных шагов Ганнибала на Сагунт, говорили о том, что, возможно, африканский вождь предпримет что-либо против них, и смеялись над его могуществом, ручаясь за крепость своих стен и еще более за покровительство Рима, который повторит на берегах Иберии свои победные сицилийские триумфы над карфагенянами.