Маленький Рудик повторял заученные слова молитвы, думая об отце, которого почти не помнил. И отец вернулся — герой Великой Отечественной, гордо увешанный наградами.

Православная вера обязательно спасет его заблудшего сына…

В начале ноября Рудольф не выходил из больниц из-за непрекращающихся инфекций, а 20 ноября в последний раз оказался в госпитале Перпетуэль-Секур. Пока еще мог, даже в последние недели своей жизни Рудольф приезжал в театр и, вытянувшись в ложе, внимательно смотрел, как исполняются на сцене его любимые партии. Но наступил день, когда силы покинули его настолько, что он не смог подняться с постели.

В его квартире на набережной Вольтера собрались почти все женщины, всю жизнь боготворившие Рудольфа. Мод Гослинг и Тесса Кеннеди приехали из Лондона, Любовь Мясникова — из Петербурга, Марика Безобразова — из Монте-Карло, Джанет Хитеридж — из Сан-Франциско… Всеми приездами и отъездами управляла неутомимая Дус Франсуа. Была здесь и его сестра Роза, пытавшаяся спасти брата лечебными травами.

— Меня обложили со всех сторон, — шутил Рудольф. — Даже моя собака — и та женского пола!

С самого начала болезни Нуреева и до самого конца ни друзья, ни врачи не услышали от него ни единой жалобы. Он и прежде никогда не жаловался на плохое самочувствие. Если же кто-то спрашивал, как он себя чувствует, Рудольф, буркнув в ответ нечто невразумительное, обычно переводил разговор на другое. Говорить о своем недуге он мог только с лечащим врачом, которому безгранично доверял. Один и тот же вопрос был обращен к Мишелю Канези: «Мне конец?».

Мишель не решался говорить ему правду…

«Его было трудно кормить, — признавался Канези корреспонденту «Фигаро». — Он ничего не мог проглотить, и было решено вводить питательный раствор через капельницу. Мы прекрасно понимали, что в этом случае риск инфекции возрастает еще больше, как и у всех пациентов, чьи иммунная система поражена. С этого времени он и начал неумолимо угасать».

Но и незадолго до смерти, лежа в больнице, Нуреев слушал через наушники «Коппелию», которой собирался дирижировать в Марселе.

— Самое трудное — уходить отсюда, когда все только начинается, — признавался он.

«За эти десять дней я узнал о Рудольфе больше, чем за все предыдущие десять лет, — признался Канези. — Я увидел его семью. Сестры все время держались вместе и не хотели верить, что он умирает, не хотели понять этого».

Так случилось, что сестре танцовщика Розе было суждено присутствовать при рождении и смерти своего брата.

«Он ушел во сне, ничего не чувствуя, прикрытый крыльями своей славы, которую он так любил, и за ним вспыхивали яркие искры его гения», — скажет Ролан Пети.

Рудольф Нуреев покинул этот мир тихо и без страданий ранним утром 6 января 1993 года, накануне православного Рождества. Его молитва была услышана…

Глава 12

Вечность

Прощание с Рудольфом состоялось в фойе «Гранд-опера» 12 января 1993 года. Шесть ведущих танцовщиков театра вынесли гроб из красного дерева и установили его на центральной площадке парадной лестницы, занятой артистами балетной труппы и студентами театральной академии. В фойе, утопавшем в белых хризантемах, согласно предсмертной воле покойного на пяти языках звучали стихи Пушкина и Байрона, Гете, Рембо и Микеланджело. Одним из языков был, конечно же, русский, а первыми словами, прозвучавшими здесь, оказались строки из «Евгения Онегина», прочитанные Нинель Кургапкиной…

Позднее напишут, что прощальная церемония была обставлена так, будто ее режиссировал сам Нуреев. Необычно выглядел и усопший: он лежал в гробу в строгом черном костюме и в чалме.

Впрочем, многое в этом последнем пути великого танцовщика казалось странным. Автобус, в котором отправилась на кладбище большая часть его коллег из «Гранд-опера», опоздал, и когда артисты наконец достигли цели, то увидели, что Рудольфа уже похоронили.

На похоронах присутствовал весь высший свет Франции, именитые гости из-за рубежа и многочисленные родственники из Уфы. Они и друзья Рудольфа устроили панихиду и по мусульманскому, и по православному обряду, поскольку незадолго до смерти танцовщик принял православие.

Он завещал похоронить себя не на престижном кладбище Пер-Лашез, где упокоился Вацлав Нижинский, а на русском эмигрантском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где его могила и по сей день выделяется своей восточной роскошью: дорожный сундук покрыт текинским ковром из разноцветной смальты — символ странствий…

Однажды Пьеру Берже, директору «Гранд-опера», задали провокационный вопрос: почему Нуреев, татарин и человек неверующий, выбрал для последнего упокоения русское православное кладбище Сент-Женевьев-де-Буа?

«Звезда Рудольфа Нуреева взошла на парижском небосклоне. В Париже он умер и рядом с Парижем похоронен, — ответил Пьер. — Но он был русским артистом. А Сент-Женевьев-де-Буа — это немножко Россия».

Этому утверждению трудно найти возражение. А еще — Рудольф хотел хотя бы после смерти находиться среди соотечественников.

Рассуждая в беседе с адвокатом об участке под собственную могилу, Рудольф поставил основное условие: этот участок должен быть как можно дальше от могилы танцовщика и одного из руководителей «Гранд-опера» Сержа Лифаря, которого он по каким-то причинам не выносил.

Судьбы двух представителей балетного мира носили вполне определенное сходство: оба родом из России, они принадлежали к лицам нетрадиционной сексуальной ориентации и занимались собиранием антиквариата. Но, похоже, во времена громкой славы Нуреева Лифарь испытывал такую невероятную зависть к нему, что не мог оценивать объективно ни его искусство, ни человеческие поступки и качества. Еще в 1963 году Серж Лифарь дал интервью парижскому журналу, в котором расставил все точки над i относительно Рудольфа и выразил свое негативное отношение к нему: «Нуреев нестабилен, истеричен и тщеславен. Все его заявления, все статьи и книга о нем… создали ему ореол таинственности, которой на самом деле нет… Его ренегатский поступок нельзя оправдать, к тому же Нуреев не является ни политическим, ни идейным дезертиром: просто мальчишка взбунтовался против дисциплины, необходимой во всяком виде искусства. Эта дисциплина — работа, а не виски в пять утра. В настоящее время он предал всех: взял английское гражданство и, наверное, рассчитывает стать лордом, что выглядит комично для уроженца Сибири. И потом, он заявляет, что не любит ни Россию, ни Францию (которая его приняла). Ни к Британии, ни к Америке у него тоже нет никаких чувств. Тогда что же он любит?».

Естественно, в СССР не замедлили перепечатать это интервью. Очевидно, Рудольф знал об этом, раз не пожелал находиться рядом со своим противником даже после смерти.

Все газеты мира сообщили об уходе великого танцовщика, по телевидению шли фильмы с его участием. Что касается Америки, то она и после смерти не простила Рудольфа: в некрологах, опубликованных в США, сквозила неприкрытая неприязнь к артисту, которому припоминались его «антисемитские выходки» и «дебоши на сцене и за кулисами…».

Что ж, каждый вспоминает то, что задело его душу наиболее всего.

Большое впечатление на впечатлительных французов еще на похоронах произвели сестры танцовщика. Секретарь «Грандопера» рассказывал: «Собравшиеся на похороны самые элегантные женщины Парижа — и вдруг эти две бабушки. Даже во время поминок в «Мерисе» — самом дорогом и изысканном ресторане — они не сняли свои чертовы тряпки».

Восприятие бывает столь различным у разных людей… Руди ван Данциг заметил о нуреевских сестрах: «Обе одеты необычайно строго, с суровой простотой, у обеих на головах повязаны черные платки, как у паломниц в православном монастыре…»

Он добавил про Розу: «У нее очень доброе лицо, это человек огромной внутренней силы.

У другой сестры очень интеллигентная внешность, резкие черты лица, в глазах читаются независимость и одухотворенность. Она могла бы быть французской писательницей, вроде Маргарит Юрсенар или Симоны Вейль»[62].