Но уже в марте следующего года Рудольф вновь серьезно захворал: в Петербурге, где он должен был дирижировать, заболел пневмонией. «Так же, как отец…» — твердил он.

«Вспоминаю его последний день рождения — 17 марта 1992 года, — рассказывала Любовь Мясникова-Романкова. — Он приехал из Казани, где дирижировал музыкой Сергея Прокофьева «Ромео и Джульетта», совсем больным. Мы не знали, что у него СПИД — это только наша старшая сестра Марина, врач, прекрасный диагност, высказала такое предположение, которое мы с гневом отвергли. Думали, у него просто воспаление легких. Мама волновалась: у Рудика температура, надо что-то делать… Но мы так хорошо посидели, пришли друзья, Нинель Кургапкина. Рудик был очень доволен, просто счастлив, ему звонили со всего мира. Но устал. Пошел в другую комнату, прилег на диванчик. Мама спрашивает: «Рудинька, Вы добились всего, чего хотели, а что Вы все-таки хотели бы еще?» А он отвечает: «Жить! Жить! Жить!».

Леонид Романков на вопрос, у них ли Нуреев отмечал свой последний день рождения, грустно ответил: «Да, тогда собралось много народу. Его знобило, глаза — как два концентрических круга: темные — зрачков, светлые — глазных яблок. Улетая, в аэропорту он еле передвигал ноги, и сестре каким-то чудом удалось довести его до выхода из таможни. Вернувшись к нам, она плакала».

«От микроавтобуса до зала прилета надо было пройти всего метров пятьдесят, а он шагу ступить не может, — продолжила свой рассказ Любовь Романкова. — Я оставила его в сберкассе, которая оказалась рядом, посадила на скамеечку, а сама побежала искать помощи. Нашла одного немца, который согласился подвезти на машине. Мы стали поднимать Рудика, а работница сберкассы накинулась на нас: что вы тут возитесь, мешаете работать! Рудик никогда не терял чувства юмора, и тут он повернулся к этой женщине и сказал: «Гав, гав, гав!»… Я попросила разрешения пройти до паспортного контроля, таможни. Там передала Рудика стюардессам, сказала, что человек больной, за ним нужно присматривать, вот лекарства… В Париже его встретила Дус Франсуа, очаровательная, чудная, преданная, любящая, доброжелательная, великодушная, все Рудольфу прощавшая изумительная женщина, она сразу отвезла его в больницу».

И вновь — опасный диагноз: перикардит — вирусное воспаление сердца… Победив и эту напасть, Рудольф вылетел в Нью-Йорк, чтобы начать работу над «Ромео и Джульеттой».

В феврале 1992 года состоялись два последних выступления Рудольфа на балетной сцене. Первое — в роли злой феи Карабос на берлинской премьере «Спящей красавицы». Второе — в роли Ангела в балете Габора Кевехази «Кристофоро» в Будапештской государственной опере.

Похоже, что для него уже не имело принципиального значения, кого именно ему довелось изображать — злую старуху или ангела. Лишь бы еще раз выйти на сцену, без которой его жизнь не имела смысла…

В октябре 1992 года осуществилась мечта Рудольфа: он поставил «Баядерку» на сцене «Гранд-опера», внеся в этот балет много своего. «Он заметно украсил па-де-де из первого акта и прояснил некоторые моменты, казавшиеся расплывчатыми», — кратко пояснила одна из помощниц Нуреева Патриция Руанн.

На протяжении всех лет своей работы на Западе Рудольф сам исполнял заглавные партии во всех балетах, которые ему доводилось ставить на мировых сценах. Во всех, кроме «Баядерки»: покинув Кировский театр, он никогда не танцевал в этом балете целиком. Тем не менее именно «Баядерка» стала его последним театральным триумфом.

Артисты вспоминают, как трудно продвигалась работа над спектаклем: Нуреев, окончательно ослабленный смертельной болезнью, мог приезжать в театр лишь на час или два. «Иногда казалось, что все нормально, поскольку все были увлечены работой, — рассказывала Патриция Руанн. — Но порой, случайно обернувшись и увидев его, мы едва успевали сдерживаться, чтобы не вскрикнуть: уж очень плохо он выглядел. Но Рудольф не терял присутствия духа, и нам нельзя было этого себе позволять. Он совсем не делал трагедии из происходящего с ним».

Когда Рудольфа спрашивали, как дела, он отвечал: «Хорошо быть живым…»

Годы спустя премьеру Большого театра Николаю Цискаридзе довелось выступать в «Гранд-опера» в нуреевской версии «Баядерки». Он рассказывал в интервью о сложностях, возникших в связи с этим: «Версия Мариинского театра не имеет с парижской никакого сходства. Нуреев везде поменял текст. Во все партии он внес корректировку. Получается, что многие движения на два-три такта смещены. Я должен делать все, как принято у них. Когда я туда ехал, дал себе установку, что «Баядерку» никогда не танцевал и что еду учить совершенно новый спектакль. Мне было очень сложно в некоторых местах: ноги сами делали то, к чему привык в Москве».

Невероятно: как могло получиться подобное смещение? Ведь ставить «Баядерку» Рудольфу помогала Нинель Кургапкина, которая всю свою творческую жизнь танцевала в этом балете на сцене Кировского театра и знала его наизусть.

Их дружбе, прошедшей сквозь годы, ничто не могло помешать. По словам балерины, Нуреев позвонил ей в гостиницу во время гастролей Кировского театра в Париже. Первых гастролей после его рокового «прыжка к свободе»…

— Можно вас на ужин пригласить?

Артистов Кировского только что предупредили о том, что никаких подобных приглашений принимать нельзя. Кургапкина вежливо, но решительно отказалась.

— Можно я пошлю цветы?

— Знаешь что, не надо.

— А можно я приду за кулисы?

— Знаешь, — мягко повторила балерина, — не надо!

— Я понял, наверное, еще нельзя…

Во время гастролей Кировского театра в Вероне Рудольф оказался на спектакле и прислал Кургапкиной цветы. Да не с кем-нибудь, а с зарубежной примой Карлой Фраччи, — тонкий намек на явное профессиональное преимущество русской балерины!

«А первая нормальная встреча была намного позже, в Париже, — уточняла Нинель Александровна. — Я была у него дома, говорили, спорили. Рудик пригласил меня на месяц давать уроки в «Гранд-опера», и затем, спустя год, я там ставила вместе с ним «Баядерку».

Не просто ставила — была одним из главных лиц в этой постановке. Ведь смертельно больной Рудольф руководил процессом, сидя в инвалидном кресле…

Благодаря Нурееву мир еще раз поразился хореографическому совершенству Мариуса Петипа. На вопрос о том, какую часть оригинальной хореографии Петипа Рудольф оставил в «Баядерке», балерина Линн Сеймур ответила: «Я не знаю точно, но не думаю, что он много изменил. Я даже уверена, что он этого не сделал. Я думаю наоборот, что он ее «очистил», убрал слишком «советские» места, чтобы вернуться к большей чистоте.

Я думаю, что он настоял со всей строгостью на некоторых позициях и деталях, которые были изменены со временем в Санкт-Петербурге. Я не могу быть в этом абсолютно уверена, но думаю, что он провел огромную работу по очищению балета».

Скорее всего, именно так и было, принимая во внимание то, как Рудольф всегда отстаивал традиции классического русского балета. В отличие от других театральных деятелей, легально приехавших впоследствии на Запад и показывающих свои оригинальные постановки…

Гениальная выстроенность кордебалета в белоснежном царстве теней, красота ярких вариаций под великолепную музыку Людвига Минкуса. И главное — любовь опять побеждает смерть! Как в «Лебедином озере», «Спящей красавице», «Жизели», «Ромео и Джульетте» — в каждом из балетов по-своему. Здесь и останется его душа, душа великого грешника…

Этот спектакль стал последним лекарством, облегчившим его состояние. На какое-то время Рудольф ожил: делился с окружающими далеко идущими планами, рассуждал о балетной школе, которую откроет в Петербурге, о желании поработать с русскими оркестрами. Предполагал, что осенью в очередной раз приедет на родину и будет дирижировать в Кировском театре.

И не только в Кировском. На вопрос одного из корреспондентов, о чем он сейчас мечтает, теряющий последние силы Нуреев охотно ответил: