молчаливость и покорность явно идут на убыль. У нее теперь не только есть свое мнение, но даже появилась

какая-то решительность, словно она лишь сейчас начинает жить. Но у меня нет времени раздумывать об этом.

Бруно целует Одилию в губы.

— Ничего, моя девочка, — говорит мосье Астен, отворачиваясь.

Г Л А В А X X V I I

И вот на следующий день, когда Лора ушла за покупками, я увидел, что к нашему дому на своих

несгибающихся ногах приближается отец Одилии в сопровождении супруги, которая семенит рядом с ним,

постукивая кончиком зонта по гравию. Он пожимает мне руку с тем самым выражением, какое было у него на

кладбище, и садится.

— Мы ошеломлены, — говорит он, опускает перчатки в шляпу, а шляпу ставит на колено.

Мадам Лебле тяжело вздыхает, ее выцветшие, желтоватые глазки с острыми черными зрачками,

напоминающими грифель на неотточенном конце карандаша, так и шарят по комнате. Мосье Лебле продолжает:

— Когда я думаю о том, что случилось…

Он, видимо, считает своим долгом сделать торжественное вступление. Я уже успел прийти в себя, и меня

его уловки почти забавляют. В подобных ситуациях отец юноши чувствует себя более уверенно, поскольку в

глазах окружающих (спрашивается, почему?) обесчещенной считается только девушка. Как ужасно сознавать,

стонет мосье Лебле, что, прожив в этих местах двадцать лет, ничем не запятнав своего доброго имени,

напротив, столько сделав для Шелля (ведь мои труды, посвященные каменным орудиям доисторического

человека так называемого Шелльского периода, приобрели такую известность), я вдруг стал объектом сплетен и

пересудов. Я понимающе киваю головой, а сам поглядываю на фиолетовую ленточку на отвороте его пиджака,

— мне не удалось заслужить такой за двадцать лет своей педагогической деятельности. Наконец мы доходим до

того, что пришлось пережить несчастному отцу, когда он узнал, что его дочь — всему Шеллю она известна как

очень серьезная девочка — позволила себя соблазнить юноше, от которого меньше всего можно было ожидать

подобной низости. На мой взгляд, виноваты были оба. Но в глазах этого человека, который не преминул бы

обозвать шлюхой согрешившую дочь соседки, его собственная дочь могла быть только несчастной жертвой, а

сам он, видимо, чувствовал себя борцом за справедливость, разоблачающим коварного совратителя. Вот почему

так пронзает меня его взор. Мадам Лебле шмыгает носом, она по крайней мере искренна в своем горе. А я

думаю: “Почему убитые горем люди становятся смешными, как только начинают предъявлять какие-то

требования?” Мосье Лебле продолжает: он не может простить Бруно, но и не хочет взваливать на него всю вину.

Он хотел бы только сказать о тех, кто своим пагубным примером… а такие есть в каждой семье…

— Теперь уже поздно обвинять кого-то, — прерывает его жена.

Мосье Лебле сбавляет тон, требует как можно скорее поженить детей и, когда это станет необходимым,

отправить Одилию куда-нибудь в провинцию, где бы она родила ребенка, не привлекая к себе внимания, и

прожила бы там некоторый срок, достаточный для того, чтобы сбить всех с толку.

— У вас, кажется, имеется небольшой дом неподалеку от Анетца?

— Да, он принадлежит моему сыну, — отвечаю я, стараясь поднять акции Бруно как владельца

недвижимости.

— Да, знаю, третья часть дома, — уточняет мосье Лебле.

Отсылать Одилию в Эмеронс мне кажется излишним. Надо уметь отвечать за свои поступки, и подобные

предосторожности могут только вызвать насмешки, ничего не изменив в актах гражданского состояния, где

будет сказано, что вы родились полгода спустя после свадьбы ваших родителей. Теперь мы, очевидно,

приближаемся к самому животрепещущему вопросу, к вопросу об устройстве детей, о квартире, о средствах. In

the end all passions turn to money 1.

— Они ни о чем не подумали, нам придется подумать за них, — продолжал мосье Лебле. — Скажу вам

откровенно, что сорок тысяч франков в месяц для молодой четы, у которой вот-вот появится ребенок, кажутся

мне суммой более чем скромной. Должен вам также сказать, что в настоящее время я вряд ли смогу оказать им

существенную помощь.

— Пусть это вас не волнует, я помогу им, — говорит мосье Астен.

— Я бы охотно приютил их у себя, если б не наша теснота, ведь у Одилии еще две младшие сестренки.

Но, может быть, мадемуазель Лора могла бы уступить им второй этаж, ведь она теперь одна в таком большом

доме.

— Лора бедна. Этот дом — все, что у нее осталось. Детям пришлось бы платить ей за квартиру.

— Я иначе и не мыслю.

— В моем доме им ничего не придется платить. И не надо будет покупать обстановку.

Мосье Лебле мнется, переставляет шляпу с одного колена на другое и наконец говорит:

— Извините меня, мосье Астен, если в разговоре с вами я буду так же чистосердечен и прям, как и в

своих делах. Сейчас речь идет не о временном решении вопроса, а о будущем наших детей. С какой бы

почтительностью и любовью ни относились они к родителям, им все равно захочется самостоятельности. Кроме

того, не дай Бог, что случится, и встанет вопрос о наследстве, — мы должны все предусмотреть, ведь у детей

нет никаких прав на этот дом.

— Мы можем составить арендный договор.

Супруги Лебле переглядываются. Может быть, я сказал какую-то глупость? Мосье Лебле, быстро мигая,

поспешно возражает:

1 В конце концов, все страсти сводятся к деньгам (англ.).

— Но ваши старшие дети…

Практически они устроены… Что же касается будущего раздела наследства — надо действительно все

предусмотреть, — допустим, что этот дом останется за Бруно, а Эмеронс и дом Лоры разделят между собой

Мишель и Луиза.

Я не долго думая включил в общее наследство и собственность Лоры. Но, как мне показалось, это ничуть

не удивило мосье Лебле. Тем не менее он все-таки попытался возразить:

— Но мадемуазель Лора…

— Мы с Лорой, знаете ли… — начал было мосье Астен.

Супруги снова переглядываются с понимающим видом.

— Да, да, я знаю, что вот уже пятнадцать лет вы живете в полном согласии.

Слово “согласие” звучит как-то странно.

— Одним словом, если я вас правильно понял, вы могли бы перебраться в дом напротив к мадам Лоре?

Я остолбенел. Неужели они думают… Мне никогда не приходило в голову, что самоотверженная

преданность Лоры могла быть превратно истолкована и внушала кому-то грязные мысли. Но все-таки, может

быть, я ошибаюсь? Мосье Лебле, вероятно, хотел сказать, что, оставив за собой второй этаж дома Омбуров,

свой дом я смогу передать детям. Ну, если этот человек, который, сам не принося никаких жертв, лишь

злоупотребляет своим положением пострадавшей стороны, если он думает, что я способен на такой поступок,

он слишком высокого обо мне мнения. Он просто переоценивает меня. Я пробую объясниться:

— Боюсь, я неудачно выразился…

Я сбиваюсь, и моя растерянность только подтверждает их подозрения.

— Прошу вас, мосье Астен, это нас не касается. Вы живете так, как считаете нужным. Лучше давайте-ка

подведем итог. Мы должны безотлагательно женить наших детей, они устраиваются здесь, и мы помогаем им,

пока они не встанут на ноги. Они, конечно, наделали глупостей, но, слава Богу, им повезло — они родились в

таких порядочных семьях. Когда мы шли сюда, я говорил жене: “Все это неприятно, очень неприятно, но с

мосье Астеном мы можем быть спокойны — он все уладит”.

Он все говорит, говорит, и у меня уже больше нет сил слушать его. Неужели я так никогда и не избавлюсь

от своей идиотской немоты, от этой привычки, где надо и не надо, чувствовать себя виноватым и считать своим

долгом расплачиваться за долги, которых я никогда не делал? Стоны и вздохи отца Лебле, которые поначалу так

забавляли меня, оказались хорошо продуманным вступлением, рассчитанным на то, чтобы выбить меня из