когда девушка уступает юноше, это значит, что и юноша уступает девушке и что он не уважает не только ее, но

и самого себя. Можно было бы сказать: он изменяет самому себе. Или даже: он изменяет ей с ней же самой. Так

же как в свое время, вступив в связь с Мари, я изменил нашей любви.

— Нет, не судите — и не судимы будете, ведь и сами мы не безгрешны. “Кто из вас без греха, первый

брось в нее камень”, — сказано в Евангелии от Иоанна, который тут же добавляет (как видите, и Писание не

лишено юмора): “И они стали уходить один за другим, начиная от старших до последних”. Одилия, конечно, не

Жизель, хоть я и делаю вид, что меня пугает якобы существующее между ними сходство. Она, по крайней мере,

никому не изменяла. И как понять, какую роль в том, что произошло, сыграла любовь, а какую чувственность,

которая нам кажется вполне естественной у сыновей и непростительной у девушек? Здесь не было и того

предательства женщины, которая, оправдываясь своей неудовлетворенностью, заводит себе любовника. В ее

поступке, в том, что она уступила Бруно, не задумываясь над тем, к чему это может привести, нет ничего

похожего на слабости Луизы, которая никогда не забывает о соблюдении приличий. Тут была глупость, была

греховность объятий, пробуждающих в нас инстинкты, эту приманку, на которую ловится несовершенная

человеческая природа. Была сладостная капитуляция, белое полотно, полотнище белого знамени, а знамя

следует держать в чистоте…

— Без двадцати два. У вас лекция, — говорит обеспокоенная Лора.

Когда-то человек в шелковых чулках, какой-то епископ, ошибся, составляя перечень человеческих грехов:

это, конечно, проступок, но не преступление.

Второй антракт. В шесть часов я был уже дома, рассчитывая, что Бруно вернется в половине восьмого.

Но он не появился ни в восемь, ни в девять. В десять Лора начала то и дело выбегать из дому, чтобы

посмотреть, не появился ли он в конце улицы — этого безмолвного коридора с двойным сводом — лампочек и

звезд. Наконец зазвонил телефон. Это Луиза.

— Бруно у меня, — сообщила она. — Вместе с Одилией. Вообрази, они не смеют вернуться домой. Это

ловко! Колыбель не такой уж плохой подарок от жениха, веселая жизнь ждет Одилию.

И следом за этой тирадой нравоучительное замечание:

— Неужели они не могли быть поосторожнее?

Да простит мне святой Мальтус! Что мне до отягчающих обстоятельств, результат говорит сам за себя. К

чему лишние слова!

— Скажи им, чтобы они немедленно возвращались. Я, кажется, никого еще не съел.

Они появились лишь в одиннадцать, гораздо менее смущенные, чем был бы я на их месте, но все-таки

они шли гуськом. Бруно, который на этот раз вынужден был держаться храбро, шел впереди, прикрывая своей

спиной, словно щитом, Одилию.

— Не усложняйте своего положения и не стройте из себя детей, — сказала Лора, взяв девочку за руку. —

Садитесь, Одилия.

Она всегда обо всем подумает. И пока она усаживает будущую мать, у которой, теперь я понимаю почему,

так развилась согласно моде грудь, я стараюсь придумать, как мне начать разговор, и, кажется, нахожу

подходящую фразу.

— Признаюсь, Одилия, я больше вам доверял.

— Не обвиняй ее, — протестует Бруно. — Мне это далось не так просто.

Одилия даже подпрыгивает при этих словах.

— Не станешь же ты утверждать, что сознательно поступил так? — говорит Лора.

— Конечно, сознательно! — откровенно признается Бруно.

Но он тут же поправляется:

— Я, конечно, говорю не о ребенке.

— Ты, право, огорчаешь меня, — замечает мосье Астен, — я тебе тоже очень доверял.

— Знаю, — отвечает Бруно, — но тебе-то легко говорить. А каково было мне! И потом Одилия — теперь-

то я могу это сказать — в то время еще ничего не решила. И вот однажды вечером я воспользовался случаем…

— У тебя никто не спрашивает подробностей, — одергивает его Лора.

И медленно повернувшись к Одилии:

— Вы еще не решили для себя самого главного и все-таки пошли на это!

— Он просто ничего не понял, — отвечает Одилия.

И затем тише, с какой-то особой интонацией, от чего она сразу преображается, заканчивает:

— Он никогда ничего не может толком сказать, он всех боится, не верит в себя. А это. по крайней мере,

было доказательством…

Словно ангел пролетел рядом с нами, и пусть его крылья потеряли свою белизну, от него повеяло теплом.

Лора о чем-то сосредоточенно думает, что-то прикидывает в уме, даже шевелит губами.

— Если я правильно поняла, это случилось во время каникул и вы беременны уже три месяца?

Мосье Астена снова охватывает раздражение, его беспокоит совсем другое. Если она пошла на это по

собственной воле, то такая искушенная девица стоит двух.

— И с тех пор вы продолжали в том же духе? — спрашивает он.

— Раз она моя жена, — невозмутимо отвечает Бруно.

Мы с ним говорим на разных языках. Ни ей, ни ему не стыдно; им только неприятно, да еще они

побаиваются родителей, у которых сохранились отвлеченные, полумистические представления о чистоте,

неприкосновенности, законности, тогда как в сердечных делах, так же как и в вопросах плоти, вполне

достаточно откровенности и простоты. За красивыми чувствами они не видят, как видели мы, первородное,

звериное начало, страшного зверя, который только ненадолго притаился, чтобы удобнее напасть на них. Они

приручили этого зверя, освоились с ним, сделали его безобидным, и когда наступает время пить, спать или

любить, они дают ему насладиться, дают волю его инстинктам.

— Не будем говорить о том, что вы нас лишили многих радостей, — продолжал мосье Астен, — но и

себя вы обеднили во многом.

Слова, сказанные лишь для того, чтобы я мог сохранить позу благородного отца. Бруно не сомневается в

этом.

— Извини меня, — бормочет он.

В третий раз за сегодняшний день он произносит эту фразу, но не хочет употребить более сильного слова.

Однако от того, извиню я его или прощу, ничего не изменится. Нас тут четверо, и нам суждено прожить нашу

жизнь здесь, на этой улице, всем вместе. Для этой поспешной, но неизбежной свадьбы необходимо мое

согласие. Я даже не могу показать, что даю свое согласие скрепя сердце, иначе в будущем мне грозит изгнание.

Я тот добрый отец семейства, я должен быть тем добрым отцом семейства, который только в интересах молодой

четы оттягивал свадьбу и, конечно, сожалеет, что события развернулись слишком быстро; но, если верить

статистике, факт этот довольно распространенный, и не больше чем у тридцати процентов супругов бывает

настоящая первая брачная ночь. Сдержанный, все еще огорченный — ведь я и опомниться не успел, а нам,

хранителям принципов, надо держаться с достоинством, — но уже подобревший, полный христианского

милосердия, готовый благословить виновных, я могу найти единственный выход из создавшегося положения —

сделать вид, что я сам спешу больше всех.

Ясно, что откладывать больше нельзя.

— Одилия, ваши родители о чем-нибудь догадываются? — тотчас же спрашивает Лора.

Одилия отрицательно качает головой. Ее лицо вытягивается. Она кажется в эту минуту совсем юной

девочкой, хрупкой, беззащитной, она даже не представляет себе, как волнующе мила она сейчас, когда с ее

ресниц готова скатиться слеза, и как трогает мысль, что в этой очаровательной согрешившей девчушке уже

развивается новая жизнь. Ее собственные родители внушают ей гораздо больше страха, чем мы; что же, это ей

будет зачтено. Лора касается моего рукава.

— Если хотите, Даниэль, я провожу ее и поговорю с матерью. Нам, женщинам, легче договориться.

— Передайте ей, что я готов принять мосье Лебле или же зайти к ним, как им будет угодно.

Лора надевает пальто. С тех пор как умерла ее мать и она стала по женской линии старшей в семье, ее