— Какая это жизнь… — И Ксандра окрестила ее: — Допещерная. Ну, рад, говоришь, мне? Сильно или чуть-чуть, вроде и не рад?

— Сильно.

— Я не вижу.

— Там радуюсь. — Колян положил правую руку на сердце. — Верь!

— Ты сделай видно, чтобы без веры было понятно.

— Не умею. У нас тихо радуются, там, — и снова показал на сердце.

— Не обязательно кричать, шуметь. Можно тихо, но видно. — Ксандра подала ему букет цветов. — Это тебе.

— О, хорошо! Спасибо!

— И еще тебе! — Она подала букет из птичьих: перьев.

— Зачем так много? — удивился Колян. — Одного будет. Другой возьми себе!

— Нет, нет. Оба собирала для тебя.

— Где собирала?

— Шла и… по пути.

Колян прижал оба букета к груди, склонил над ними лицо, постоял так довольно долго, потом засмеялся:

— Я понимаю. Хитрая ты, Ксандра.

— В чем же хитрость?

— Шла, собирала цветы, перья и все думала про Коляна. Верно?

— Верно, думала, только без хитрости. Я рада тебе, собирала от души, от чистого сердца.

— А потом: на, Колян, учись собирать, дарить! Верно говорю?

Она не стала отказываться, что и такая мысль была.

— Вот хитрость.

— В ней нет ничего обидного.

— Я не говорю: обидно, я говорю: хитро, ловко. — Колян подал Ксандре букеты: — Один возьми себе. Я дарю. Другой оставь мне. Можно так?

— Можно.

— Выбирай!

Она взяла перья.

— Я к тебе без дела, в гости, — объявила Ксандра. — Как будешь принимать, угощать?

— Не знаю. Скажи сама! — попросил Колян.

— Это гостю не полагается. Но, принимая во внимание особые трудновые, — она соединила в это слово два, трудные и тундровые, — обстоятельства, гостья объявляет себя хозяйкой. Ты обедал? Нет. Значит, готовлю обед и чай на двоих. Можно заглянуть в твой амбарчик?

— Да, да, бери все!

Достала из амбарчика все, что было, зачем-то все перенюхала, скорчила гримасу и сказала, бессознательно подражая матери:

— Ах, мужчины, мужчины, никуда вы не годитесь! Свалил в одну яму, в одну кучу — и все пропахло рыбой.

— Рыбу тоже едим, — заметил Колян.

— Одна рыба — хорошо, а сахар с рыбой — противно. — Она еще понюхала сахарный комочек, затем подала Коляну.

Он тоже понюхал и никакого рыбного запаха не почуял.

— Тебе ли расчухать: ты сам весь из рыбы. — Ксандра посмеялась и сказала сама себе: — И ты, Александра Сергеевна, не вороти рыльце, ешь, что дают. Потом будет чем вспомнить Лапландию.

Снова послышался собачий лай.

— Гости;´, Ксандра, одна. Мне надо маленько поработать. Совсем маленько. Я скоро, скоро вернусь. — Колян подхватил ружье и убежал на лай.

Ксандра принялась хозяйничать: в карликовом лесу, что был по соседству, наломала сухостоя, развела в очаге огонь, повесила над ним котелок с рыбой и чайник. Колян не возвращался долго: там, куда убежал он, не утихал собачий лай, была стрельба. Творились какие-то серьезные дела.

— Что там? — спросила Ксандра, когда он вернулся. — Кто стрелял?

— Я — волков.

— Много убил?

— Одного ранил. Волк оставил немножко крови, а сам убежал.

— Ну, где твой стол? — Она не видела ничего, кроме валунов. — Называется, живешь, а ешь и спишь на одном месте. — Чуть-чуть не обронила: хуже свиньи, даже та разделяет сон и еду, одно делает в грязной луже, другое — из корыта.

Из своего дорожного мешка Ксандра достала полотенце, накрыла им валун:

— Это будет наш стол.

Поставила на него котелок, чайник, две кружки, Колянову и свою, положила грудку сухарей и сказала с церемонным поклоном, как на спектакле из дореволюционного времени:

— Обед подан. Прошу к столу, хозяин!

Пристроились около валуна. Колян начал с чаю, который у лапландских пастухов «коренная еда». Промочив пересохшее горло, он спросил Ксандру:

— Ты зачем пришла?

— Уже говорила: в гости, проведать тебя. Совсем ведь потерялся. Я уж всяко думала: заболел, забыл меня.

— Как могу забыть… — Колян долго качал головой, показывая тем, что ему забыть Ксандру невозможно.

— Не приходил давно — вот и думала.

— Некогда мне.

— А ты поменьше суетись, жалей себя! — посоветовала она. — У тебя всё олени да олени. Себя совсем забросил.

— Эх, Ксандра, Ксандра… У нас говорят: береги свое, а чужое — вдвое. В стаде есть чужие олени, нельзя оставлять их. И своих отдавать волкам тоже жалко.

Отельное время — самое опасное для оленей. Тогда матки, и отелившиеся и неотелившиеся, слабы, а хищное зверье — волки, медведи, росомахи — еще сильно голодны после зимы, жадны, дерзки. Увидят их оленухи и разбегутся. Тут и начинает зверье душить, тащить, щелкать маленьких телят. Волки хватают за глотку. Росомахи нападают сверху на спину. Медведь щелкает малышей, как орехи, лапой по черепу. Убивает одним ударом. Любит набить в запас, штук десять, больше, затем выроет яму и спрячет в нее, под дерн. Сделает так чисто, ровно, что пройдешь рядом и не заметишь. Спрячет убитых и сам спрячется около ямы, дежурит скрытно. Если человек окажется близко, тоже убьет и спрячет под дерн.

Не успели пообедать, как снова залаяли собаки, и Колян снова помчался к ним. Он пас не один. На это трудное время несколько человек соединили своих оленей в общее стадо, чтобы при нем всегда был на ногах и с ружьем кто-то из пастухов. Другие могли отдыхать, спать, обедать. Но разве усидит пастух у костра, заслышав собачью тревогу? Кто усидит, тот не пастух!

Возвращаясь, Колян пригнал белым-белую важенку с таким же белым-белым пыжиком и сказал Ксандре:

— Помнишь Лебедушку? Эта, — кивнул на оленуху, — ее дочка, а эта, — кивнул на теленка, — ее внучка. Вырастет — будет как Лебедушка. Бери, дарю! Она родилась на твое счастье.

— Что значит на мое счастье?

— Родилась при тебе.

— Вот пока я здесь, у тебя?

— Да, да.

— И уже бегает?

— О, они бойкие, крепкие. Ранние родятся в апреле, прямо на снег. Поживет три, четыре часа — и уже не догонишь.

— И эта крохотулька такая же героиня? — Ксандра шагнула к олененку, чтобы погладить.

Но Колян цыкнул на нее:

— Назад! Мамка может поднять на рога. Дарю, твоя.

— Зачем? Я не собираюсь заводить стадо.

— Любить.

— Если любить, надо и холить. А мне некогда.

— Не надо холить: олень хорошо живет один, без человека.

— И пусть живет.

А Колян настаивал, чтобы Ксандра считала его своим. Едва он родился, к нему начали подбираться волки. Тогда Колян сказал: «Подарю его Ксандре. Если она счастливая, я прогоню волков». И вот прогнал. От такого, счастливого, нельзя отказываться.

— Ладно, считай моим, — согласилась Ксандра, — только пусть он бродит в твоем стаде.

— Конечно, с маткой, потом с товарищами. У тебя ему будет скучно. К тебе он будет приходить в гости, ты будешь угощать его солью, хлебом.

Колян дообедывал и затем пил чай наскоро, не присаживаясь, в напряженном ожидании, что собаки снова поднимут тревогу. После этого он сказал:

— Я пойду собирать дрова на ночь.

— И я с тобой.

Шли вдоль немыслимо изгибистого ручья, бежавшего по немыслимо дикому, злому навалу камней. Ксандра любила такие бурные, шумные, дерзкие, неостановимые, неукротимые лапландские ручьи. Ей казалось, что и она может быть такой же неукротимой, отважной, захочет — и всю Лапландию пройдет одна пешком. А вот Колян, да и все лопари, уже достигли этого. Их не страшат, не держат никакие камни, никакие пурги, морозы. Они как горная, незамерзающая вода. Везде находят дом и корм. А нет дома — обходятся без него. Нет хлеба — живут на одной рыбе. Вышла соль — едят бессолое. Завидная способность жить!

— Как будешь звать теленка? — спросил Колян.

— Не знаю.

И начали придумывать имя. Ксандре приходили на ум все коровьи: Ночка, Зорька, Звездочка… Коляну, правда, оленьи, но уже затасканные. В конце концов назвали за снежную белизну Снежкой.

Набрали дров. Колян ушел проверять стадо. Ксандра нашла подсохший ягель, надрала его несколько охапок, затем устроила из него две подстилки: по одну сторону очага себе, по другую Коляну.