Потом я ввел в зал дьякона. Он был в своей «униформе» — длинной черной рясе, камилавке, с большим крестом на толстой цепи. Я поставил его против них, а сам отошел в сторону — пусть посмотрит повнимательнее.

В первый момент он быстро оглядел всех подряд, потом стал пристально рассматривать каждую. Лица женщин были хмуры и безучастны — их, видимо, нисколько не занимали обстоятельства, в которых они оказались.

На лице дьякона появилось выражение некой смущенной неуверенности. Он покачал головой и виновато поглядел на меня, будто прося прощения — и помощи.

Я подошел к женщинам.

— Спасибо. Можете выйти, и подождите, пожалуйста, в коридоре.

Женщины одна за другой потянулись к двери — как гусыни в стае.

Дьякон проследил за ними, дверь закрылась, и он опустился на один из стульев у длинного стола.

— Кажется, третья… — нерешительно произнес он, глядя на меня все с той же виноватой неопределенностью. — Фигура и походка те же… Но тогда она была намазанная, накрашенная и вроде бы… моложе.

Третьей была Велика Панова.

Я вышел в коридор.

— Войдите, гражданка Панова!

Она стояла у колонны. Услышав свое имя, она обернулась и со злобой поглядела на меня — со злобой и явным нежеланием подчиниться. В первую секунду мне показалось, что она сейчас сбежит. Но нет — пошла в зал. Я указал ей на стул с противоположной стороны от дьякона, плотно закрыл двери и сел за стол председательствующего.

Панова прикрыла глаза, изобразив на лице полное равнодушие и невозмутимость.

— Гражданка Панова, вы знаете этого человека?

Веки у нее дрогнули, но она даже не взглянула на меня.

— Не знаю.

— Она, она это! — оживился попик. — Она самая! Это она приходила ко мне с Миленой и еще с одной девушкой… Два раза приходила! Один раз с ними, а на другой день — одна… И я дал ей… она попросила…

— Я этого человека вижу в первый раз! — четко и твердо произнесла она, глядя прямо в лицо дьякону.

— Но как же это, женщина? Это грех, грех это! — с обидой дернулся попик. — Вы же вошли в малую калитку… хотели посмотреть сад… про деревья спрашивали… А я вас яблоками угостил!

— Я вас не знаю! — все так же, будто гвозди вбивает, заявила она, с мрачной ненавистью глядя на дьякона.

— Да?! Не знаете?! А на другой день, утром? Я в саду был, обмазывал деревья известью. — Он обернулся ко мне. — Гос… товарищ Дамов, давайте расскажу… Я теперь вспомнил все, все подробности… — И он поудобнее устроился на стуле.

Я кивнул.

— Значит, я мажу деревья, смотрю — открывается боковая калитка, и вот она, — попик указал пальцем на Панову, — снова идет к нам. Поздоровалась, доброе утро, говорит, дал Бог добро, отвечаю. Ох, устала я, говорит и садится на скамейку. И вправду, дышала она тяжело. Я, говорит, пришла к вам с просьбой: очень мне нравится ваш сад, вот я и хотела попросить, чтобы вы дали мне немного того препарата, которым вы деревья опрыскиваете. У меня, говорит, тоже растут яблони, но их пожирает какой-то жучок, и, если можно, хоть немного… Такая милая была, приветливая… Я и подумал — почему бы не дать, у нас в бидоне очень мало осталось, даже на один раз не хватит. Мы сейчас ждем, нам привезут скоро еще. Ладно, говорю, подождите, я сейчас… Пошел в сарай, взял там бутылку от лимонада, сделал из старой газеты воронку и перелил из бидона в бутылку, получилось больше половины. Потом завернул ее в чистую газету и вынес — вот, говорю, пожалуйста, возьмите. Спасибо, говорит, сколько я должна вам? Нисколько, говорю, это так, услуга. А она развернула газету, может, хотела посмотреть, сколько я налил. О, говорит, какая замечательная бутылка, удобная, с крышечкой, сейчас такие не выпускаются… Я понял намек, пошел опять в сарай, взял еще одну такую бутылку — у нас там их много, наверно, пили когда-то гости в монастыре лимонад и оставили, — вынес и отдал ей. Она так благодарила, так благодарила… И пошла, даже побежала назад к калитке, я проводил ее… Ну, было так? — живо обернулся он к Пановой.

Она не двинулась, только моментами бросала на него взгляды, которые вполне могли бы убить бедного попика, имей они такую силу.

— Пусть скажет — так было или нет? Во имя Бога… если она верующая…

— Спасибо. А теперь выйдите, пожалуйста, в коридор, — обратился я к дьякону. Но он раскраснелся и стал нервно и упрямо теребить свою козью бородку.

— Нет, пусть скажет — так было или нет! А то выходит — я неправду говорю? Пусть она признается! Я вот признаюсь, что дал ей отраву, может, я и виноват в чем, так я раскаиваюсь…

— Очень хорошо, выйдите, пожалуйста, и подождите там! — Я подхватил попика под локоть и проводил его до двери. Он был обижен, даже сердит и недовольно оглядывался на Панову, которая продолжала каменно молчать. Дверь хлопнула.

Я вернулся к столу и сел на место дьякона. После его воспаленной речи тишина казалась особенно давящей. Мы оба молчали, атмосфера в зале ощутимо сгущалась. Наконец она тяжело, как на шарнирах, повернула голову и хрипло произнесла:

— Нету у меня никакого препарата.

— Я знаю, что нету, — спокойно ответил я. — Нету, потому что вы его отдали. Был он у вас, но вы его отдали, верно? А кому? Впрочем, и это известно. Весь вопрос сейчас в том — кто именно это сделал? Нам нужен точный ответ — вы… или ваша дочь?

Она вздрогнула, изогнулась вся, даже стул под ней скрипнул, и громко хлопнула ладонью по столу:

— Не вмешивайте мою дочь в эти дела! Не трогайте ее! Она ничего общего с этим делом не имеет!

— Имеет. Имеет, гражданка Панова, и гораздо больше вашего…

— А я вам говорю — она тут ни при чем! Я дала бутылку…

Меня слова ее не удивили, но все-таки мне нужны были доказательства.

— Мало! Мало мне вашего признания! Да и не убеждает оно. Вы — мать, конечно же, вы готовы взять вину на себя.

Она перегнулась над столом, сжала кулаки, будто хотела дотянуться до меня и то ли ударить, а может, и вцепиться мне в волосы.

— Я! Я ему передала! В машине, когда мы возвращались в Софию… Когда он приехал за нами…

— Почему же вы до сих пор молчали? Почему отрицали этот факт?

— Какой? Какой факт?

— То, что вы виделись с ним перед отравлением и дали ему паратион.

Она откинулась на спинку стула, продолжая время от времени вздрагивать.

— Потому что мне было страшно! И не за себя — за Тони боюсь… Она ведь для меня все в жизни… Она у меня одна… Я мать… А какая мать не хочет дочери счастья, удачи? Три года я ждала, терпела… этого женатого мужа…

— Понимаю, вы ждали — вот-вот он разведется, будет свободен, — продолжил я за нее, — и, естественно, женится на вашей дочери, так ведь?

— Да, так. А почему бы нет? Он не красавец, но с высшим образованием, на хорошей должности… Почему бы Тони не выйти за него?

— Понятно, я не вижу пока в этом ничего плохого и ничего… пугающего. Чего же все-таки вы боялись?

Она скрестила руки на груди и заговорила медленнее, видимо обдумывая каждое слово.

— Вечером после… отравления Гено прибежал к нам, был такой нервный, возбужденный… Я, говорит, иду из милиции, меня милиция преследует… Если спросят вас, говорите одно: два года мы не виделись, не перезванивались и не общались, понятно?! Я ничего общего не имею с вами, понятно?! Иначе уничтожу вас! Обеих! И глазом не моргну! Потом рванул меня за рукав, чуть не порвал костюм, потащил в коридор и стал шипеть в лицо: а ты ничего мне не давала, слышишь?! И никому ни слова — ни Тони, никому! А если сболтнешь — скажу, что ты виновата, ты! Потом толкнул меня и выбежал на улицу, я за ним, что, говорю, случилось, почему ты такой… А он остановился — иди, иди сюда, скажу! Я, говорит, жену убил! Отравил ее… и двух ее сестер! А их-то за что, спрашиваю? Потому что так надо, говорит, для верности, чтобы никому в голову не пришло…

И замолчала.

Я сидел неподвижно, видеть ее и слушать больше не было сил. Я нажал кнопку звонка и вышел из зала. Навстречу мне по коридору уже шел дежурный.

— Отведи эту женщину вниз! Я потом оформлю задержание.