– Знаю я эти неизбежные меры! Пусть прольется кровь сатрапа! Я сам…

Строгий голос Желябова[54] осадил Млодецкого на полуслове:

– И не посмеете. Исполком партии решил на время воздержаться от применения террора. Извольте подчиняться.

– Ах так?! Я думал, я вступил в подлинно революционную партию. А тут, я вижу, трусы и обыватели! Мне не нужна такая партия! Буду действовать самостоятельно!

Ошеломив товарищей истошным криком, Ипполит исчез так же стремительно, как и появился.

Ипполит Млодецкий был из тех пылких умом и сообразительностью мальчиков, на которых с детства возлагаются большие надежды. Не только родной отец – весь многочисленный семейный клан любуется умненьким ребенком и всю свою нищую жизнь кладет на то, чтоб из него вырос уважаемый в обществе человек – профессор умных наук, как выразился портной мастер дядя Шлема. В гимназии классадо пятого Ипполит, гордость целой улицы, был в первых учениках. А в шестом случилось то, что часто случается с юношами, избалованными всеобщими надеждами. Темперамент в развитии побежал впереди ума, и отрицание всего и вся, от Бога до гимназических учителей, – лакомая пища неоформившейся и чрезмерно уверовавшей в себя личности – взяло его в плен. Он даже в православную веру окрестился как бы в знак протеста и порвал со Слуцким еврейским мещанским обществом со скандалом. Гимназию он еле дотянул до аттестата, ринулся в Петербург, но на первом же экзамене в университет срезался и счел свою неудачу за происки реакционных профессоров.

Жить ему в Петербурге было решительно не на что, пока новый его знакомый Лев Тихомиров не пристроил давать уроки больному сыну художника Сверчкова в Царском Селе. Там он тоже рисовался умом и протестом, но художник был человек мудрый и только посмеивался. Николай Егорович недавно закончил небольшой этюд, которым очень гордился, но показывал редко. Ипполит едва ли бы увидел его, но как-то после Урока, он еще не успел уйти в свою комнатку, приехал важный господин, отставной министр финансов Рейтерн. Он уже где-то уловил слушок о сверчковском этюдике и вознамерился лицезреть.

На старого царского сановника Ипполит, которому не исполнилось и девятнадцати лет, смотрел с нескрываемым презрением. До того, что Рейтерн – уже отставной сановник и если не в опале, так уж в немилости царской точно, ему дела не было. Все хороши, раз служили тирану.

Впрочем, Рейтерн решительно никакого внимания на позу домашнего учителя не обратил. Его увлекла мысль, – прочитанная с этюда. А уж как забилась живая мысль, нужна аудитория, все разно какая.

– Вот видите, молодой человек, – заговорил министр, молодого человека как бы и не видя, – в этой картине – судьба всей России. Тройка мчится во весь опор, ямщик, как водится, пьян, а мост, через который она несется, прогнил на середине – и вот-вот гибель всем: и тройке, и седокам. Но посмотрите на коренника – он увидел беду и упирается всеми силами, невольно и пристяжные берут в сторону… И проскочили! Проскочили! Я так после третьего штурма Плевны переживал – всё, думаю, сгубила нас эта проклятая война, – так проскочили же!

На что молодой человек процедил сквозь зубы:

– Посмотрим-посмотрим…

Под Новый год ученик Ипполита умер, и Млодецкий скитался по ночлежкам, не имея никакого заработка. Революционеры подкармливали его, благо за дело – распространение прокламаций – он взялся охотно и проявил немало в этом отваги и дерзости. Слава Богу, взяли его без листовок, которые он только что расклеил все до последней на Петербургской стороне, и все обошлось одною лишь высылкой в Минск.

Ночной гость

Казнь презренному царскому прислужнику Ипполит Млодецкий назначил на 19 февраля. «Я им покажу юбилей великодушнейшего царствования!» – и мысль эта согревала простуженного на оттепельных петербургских ветрах героя-одиночку. Но не учел Ипполит, что в праздник полиция работала особо рьяно, а «сатрап» весь день был неотлучно при особе монарха. К себе на Морскую Лорис-Меликов вернулся далеко за полночь, когда стороживший на своем посту Млодецкий закоченел и подворотню, откуда все прекрасно просматривалось и простреливалось, пришлось покинуть.

Решительная минута, к которой готовишься, кажется, всею девятнадцатилетней жизнью, настигает врасплох и застает вовсе неготовым.

Назавтра Млодецкий явился к предназначенному месту казни ненавистного сатрапа в два часа дня. Он еще осматривался, думал, где удобнее укрыться, как вдруг подъехали сани, из них вышел бравый генерал и бодрым, решительным шагом направился к подъезду. Тут уж не до раздумий. Ипполит одним скачком настиг диктатора и выстрелил из пистолета. Прямо в грудь. Как ему показалось.

Но генерал почему-то не упал, смертельно раненный, а отвесил убийце своему оплеуху, и тот отлетел прямо в охапку подбежавшему конвойному казаку. Тут же и другие казаки помогли товарищу, скрутили Ипполита, повязали и сдали полицейским, которые увезли молодого злодея прямо в Петропавловскую крепость.

Лорис-Меликов, желавший только отдохнуть после долгого и скучного заседания у Валуева, вчера пожалованного графским достоинством и оттого особенно важного и до смешного спесивого, вынужден был переменить планы. Он поцеловал Нину Ивановну, дочерям, Маше и Сонечке, велел ехать в церковь и поставить свечку за свое чудесное спасение и, не переодеваясь, в простреленной шинели, направился во дворец самолично доложить императору о происшествии, пока оно не обросло несусветными легендами.

Дорогой он вспоминал этот курьез – иначе бывалый кавказец и не воспринимал покушение на свою особу – и дивился собственной быстрой реакции. Револьвер-то и впрямь был наставлен в грудь, а быстрым движением своим генерал сбил преступника с цели. Да какой он преступник? Уж больно глаза у него какие-то нездоровые. Просто неврастеник.

Во дворце уже все знали, и легенды сплелись. Уже какая-то из придворных дам «своими глазами» видела Михаила Тариеловича распростертым в луже крови. А Лорис-Меликов был бодр, весел и тонко ироничен.

Царь такого настроения не разделял. Был он взволнован и – вот странность! – не скрывал того, что напуган. А ведь когда громыхнуло в его собственной столовой, Александр Николаевич казался единственным во дворце, не потерявшим присутствия духа. Когда остались наедине, Лорис-Меликов с той же насмешкою над случившимся высказался в том смысле, что раз покушение не удалось, преступника – человека явно нездорового – следует сослать лет на двадцать в Якутию. Да и двадцати, пожалуй, многовато.

Император не принял легкого тона:

– Только смертная казнь негодяю!

Вот тебе и «великодушнейший из монархов»! Лорис-Меликов попробовал дать понять, что как начальник Верховной распорядительной комиссии он ответствен за общественное спокойствие и состояние умов верноподданных и начинать свою столь заметную деятельность с казни ему бы не хотелось. Сила государства не в возмездии, а, напротив того, в великодушии. К тому же мечта таких мальчишек – красиво, с пышным лозунгом на устах умереть, нельзя доставлять им такого удовольствия. Нет, царь остался непреклонен.

Люди, некрепкие духом и волею, отдав власть в чужие руки, в какой-то момент как бы встают на последний рубеж и приходят в упрямое ожесточение. И тут их ничем не собьешь. Это еще Алексей Толстой в «Царе Федоре» весьма тонко подметил. «Я царь или не царь!» – был у него такой монолог. И даже Годунов мигом отступил.

Попытки вернуться к этой теме на следующий день успеха не имели. Военный суд, скорый и правый, приговорил Ипполита Млодецкого к смертной казни. Да еще и публичной, на Семеновском плацу. Александр II конфирмовал приговор вечером того же дня.

С тяжелым сердцем Лорис-Меликов вернулся домой. Как назло, графа одолела бессонница, мрачные мысли навалились: по силам ли гуж, за который схватился в ажиотаже, все государство, гнилое и нищее, великое и бессильное, теперь живет смутными надеждами и ожиданиями и смотрит на него одного. Не на царя, не на Комитет министров или Правительствующий Сенат, а вот именно на него, стареющего генерала со слабыми легкими, мужа этой доброй женщины – Нины Ивановны, отца пятерых детей. Надо о них думать, об их будущем, а я схватился империей управлять…