Муравьева в императорской семье не любили. Старший брат его Александр после известных событий в декабре 1825 года был под следствием, которое обнаружило его активное участие в заговоре, и хотя года за два до выступления на Сенатской площади он от этих революционерских игрищ отошел, к сибирской ссылке его приговорили. Правда, года через два он получил прощение и даже стал гражданским губернатором в далеком Архангельске, но крепкой веры ему не было. Николай же Николаевич, начавший военную карьеру еще перед Отечественной войной 1812 года, в 30-е годы, служа на Кавказе, угодил в опалу за потворство декабристам и вынужден был сам уйти в отставку на добрых двенадцать лет – пока царь не призвал его в Венгерский поход 1849 года[24].

Человек старинного воспитания и глубоких традиций чести, характером Николай Николаевич был крут. Кавказ, обвыкшийся с сибаритскими манерами изнеженного Воронцова, долго поеживался от твердой руки нового наместника, с первых же дней своего правления в Тифлисе начавшего наводить порядки в армии и в гражданском управлении. Но шла война, обстоятельства складывались не в нашу пользу, и все недовольства крутым начальником были до поры до времени подавлены тяжким вздохом про себя. Первым делом генерал Муравьев запретил отвлекать армию на хозяйственные работы, к великой скорби кавказских генералов и штаб-офицеров и богатых местных семейств, давно позабывших, как это можно обходиться без дармовой рабочей силы. Он тут же потребовал досконального отчета от интендантских служб, и не одна буйна головушка полетела под суд.

Армейского подкрепления царь Муравьеву не дал, но в Тифлис Николай Николаевич явился не с пустыми руками. Он привез из Петербурга содержавшегося в русском плену второго сына Шамиля – Джемальэтдина. Собственно, пленом жизнь Джемальэтдина в России назвать трудно. Еще ребенком выкраденный из дому лихим наездником Арташаковым, он помещен был в Павловский кадетский корпус, откуда выпущен был в гвардейский полк и на Кавказ вернулся в чине поручика русской службы.

Возвращение Джемальэтдина отцу сопровождалось одним непременным условием, которое коварный Шамиль, надо отдать ему должное, выполнил добросовестно. На время войны с Турцией с мюридами было заключено перемирие. Тем же из них, кто без драки и дня не мыслил, предлагалось вступить в охотники Кавказской армии на южной границе.

18 февраля 1855 года, в самый разгар войны, умер император Николай I. До Кавказа донеслись слухи, будто бы царь покончил с собой. Нет, умер он все же своей смертью, и смертью ужасной – в полном сознании. Мало кому в русской истории доводилось умирать, видя, что вся твоя жизнь, которой ты гордился не только перед подданными своими, но и перед всем миром, пошла прахом. Порядок шит был гнилыми нитками лжи, и вся Россия – не великое государство, как ты самодовольно полагал, а грандиозная потемкинская деревня с пышными декорациями, облезшими от первой же грозы. Штыки, на которых держалась мощь государства, вмиг проржавели и осыпались. Россия со своим крепостным правом отстала от Европы навсегда, и куда ей воевать со всем миром, подвозящим войска по железной дороге и морем на пароходах, со своими парусниками и конной тягой на русском бездорожье.

По свидетельству Тимашева, будущего министра внутренних дел, это Николай произнес легендарную фразу о том, что лучше отменить крепостное право сверху, чем дожидаться, когда его снесут снизу. Наследник же в ту пору и не помышлял о подобной мере и всегда придерживался самых крайних установлений, ибо так было угодно отцу.

Теперь же на плечи Александра пала обязанность завершать войну, заведомо проигранную, что-то предпринимать, а что именно – решительно никто не знает. Отец и порядок, им заведенный, казались ему вечными и незыблемыми. Александр так давно был провозглашен наследником престола и так свыкся с этим своим положением, а отец, в общем-то, так был здоров и крепок, он и до старости не дожил – что за возраст для мужчины 58 лет? – что превращение в царя виделось ему где-то там, далеко впереди, за морями, за горами, за зелеными долами. Власть обрушилась внезапно и неумолимо.

После смерти Николая Павловича казалось, что вся империя трещит по швам. Ложь разоблачилась, а правды никто не видел и не знал, где ее искать. Но сейчас даже и не до правды. Со всех сторон теснят враги, из последних сил, но надо отбиваться. В этом смысле выбор Муравьева для управления на Кавказе, сделанный еще покойным императором, был удачен. Там и нужен был в ту минуту человек безупречно честный, решительный и твердый.

К весне 1855 года Кавказская армия уже представляла собой достаточно боеспособную силу, и можно было вести наступательные действия в пределах Турции. 13 мая главнокомандующий прибыл в Александрополь.

Въезд его в приграничную крепость был торжествен. По пути следования генерала выстроились регулярные войска и пестрое ополчение. Особенно живописно выглядели курды в зеленых шалевых чалмах и красных шелковых кафтанах, вышитых золотом. На концах длинных камышовых пик развевались черные перья каких-то диковинных птиц.

Здесь, среди свиты отъезжающего в Тифлис генерала Бебутова, и был ему представлен офицер по особым поручениям командующего корпусом полковник Михаил Тариелович Лорис-Меликов.

Муравьев встретил полковника не без предвзятости. Лорис-Меликов числился в любимцах у Воронцова, а к адъютантам своего предшественника генерал отнюдь не благоволил и всех до одного почитал фазанами. А открытый, доброжелательный взгляд молодого штаб-офицера скорее насторожил седого воина, заподозрившего хитрость и лукавство. Хотя Бебутов, мнению которого Муравьев доверял вполне, высоко ценил этого человека. Так ведь что Бебутов, что Лорис – оба армяне, они всегда друг за друга горой. Ворон ворону глаз не выклюнет. Посмотрим, каков он будет в деле. С тою же предвзятостью Николай Николаевич отнесся и к другому любимцу Воронцова – князю Дондукову-Корсакову.

Надо сказать, оба этих воронцовских любимца очень скоро преодолели предубеждение главнокомандующего, и мало о ком он отзовется с таким уважением, как о Дондукове-Корсакове и Лорис-Меликове в своих мемуарах о Крымской войне.

26 мая 1855 года Кавказская армия тремя колоннами из Александрополя, Ахалкалака и Эривани выступила в пределы Турции. Сотни охотников Лорис-Меликова состояли в Александропольском отряде под непосредственным началом главнокомандующего. Генерал Муравьев с большой долей тревоги посматривал на многочисленную пеструю команду, он сомневался, сумеет ли ласковый полковник – мягкий и добродушный на вид – управиться с этим сбродом. В походном движении охотники являли живой контраст с регулярными обученными строю войсками. Только их приведешь в сравнительно боевой порядок – глядь, и снова толпа, какой-то галдящий табор. Очень это все коробило генеральский глаз, привыкший к образцовости воинских рядов.

28 мая Александропольская колонна достигла окрестностей Карса и расположилась лагерем у села Аджи-Кала. Однако ж отдохнуть охотникам не довелось. Из Ардагана примчался на взмыленной лошади местный житель с сообщением, что навстречу нашей Ахалкалакской колонне движется большой отряд башибузуков – турецкой иррегулярной кавалерии, собранной, как и сотни Лорис-Меликова, из лихих добровольцев. Тотчас же наперерез им был отправлен летучий отряд.

В схватках с башибузуками выигрывает не число, а внезапность и нахальство. Турецкая конница, обнаруженная почти у самого Ардагана, была, на взгляд, почти вдвое больше нашего летучего отряда. Лорис-Меликов отправил своего адъютанта к генералу Ковалевскому, чтобы тот готовился встретить башибузуков у стен города, а сам, выждав, когда турки целиком войдут в ущелье между двух гор, ударил им в тыл смелым и быстрым налетом – точь-в-точь как когда-то на наши колонны в ущельях Чечни и Дагестана налетал Хаджи-Мурат.

Когда авангард опомнился от паники, охватившей задние ряды колонны и едва не смявшей его в безрассудном бегстве, и обратился в сторону нападавших, ударила конница, высланная из Ардагана Ковалевским. Через полчаса все было кончено, турецкий отряд рассеялся, оставив с полсотни пленных.