Кого кричат? Нас? Не нас? В бригаде десять ПТР. Бой не мелодия, которую разыгрывают по нотам. Сколь ни стараются составлять для боев ноты и разыгрывать по ним, но бои не придерживаются их. Бои — штука строптивая, капризная. Танк, навстречу которому мы бежим, не предусмотрен. Не предусмотрен и этот крик:

— ПТР… Шаронов, Корзинкин, сюда!

Танк дальше, а крик ближе к нам, и решаем сперва бежать на крик, потом на танк. Мы как-нибудь успеем и туда и сюда.

Зовут нас автоматчики. Продвижению их подразделения мешает пулемет, который бьет из темноты, сверху — не то с чердака, не то с крыши. Я бью в пулемет по звуку. Бьет и он.

У противотанкового ружья сильная отдача, оно встряхивает всего человека. От этой встряски, от натяжения в плече, моя рана на шее открывается, я чувствую, как ползет липкая, медлительная кровь, при каждом выстреле испытываю острую боль, и в руках слабеет твердость. От этого, наверно, и мажу, мажу. Я с большим трудом перебарываю азарт, злость, обиду, мне не легко отдать свое место Федьке, но отдавать надо.

Федька ложится на мое место, первым номером. После двух выстрелов пулемет умолкает. Мы бежим к танку. Он уже на улице, сошки ставить некогда. Федька кладет ружье на плетень.

— А может, ты? — шепчет он быстро.

— Бей, бей!

Кругом грохочут вражеские танки, самоходки, бронемашины, хлопают мины, захлебываясь, татакают пулеметы. Взрывы поднимают вихри огня, дыма, пыли. Мир рушится, встает дыбом, разлетается в брызги. Крики, стоны, брань, скрежет железа о железо. Совсем рядом с нами отвратительный, раздирающий уши треск. Это трофейные автомашины, у которых десантники сняли глушители, треском своих моторов имитируют танки. Все кругом — и деревни, и дороги, и поля, и небо — полно железного рева, визга, скрежета. Теперь я не сомневаюсь, что у железа есть нервы и душа, что ему бывает нестерпимо больно, как раненному насмерть человеку.

При третьем выстреле танк вспыхивает, но и охваченный пламенем продолжает идти и с ходу ведет огонь из всего своего оружия.

— Бей! — кричу я Федьке. — Бей! Это живучая тварь! — Я боюсь, что танк потушит пламя, охватившее его, и уйдет.

— Не уйдет, — уверенно говорит Федька. — Видишь, как стреляет? Как пьяный, куда придется. Он боится взрыва и разбрасывает снаряды.

И действительно, через несколько метров танк начинает вилять, а затем кидается вправо, набегает на дом, выбивает стену, ухает в подполье и останавливается.

— Ну, устроился на квартиру, — смеется Федька.

— Да не совсем.

Видим, что танк продолжает хорохориться, и слышно, как завывает его мотор. Но это предсмертные судороги. Умирает танк от страшного взрыва снарядов, которые не успел расстрелять. Взрыв далеко разбрасывает обломки горящих бревен и поджигает еще несколько домов.

Каждый подбитый танк Федька провожает на тот свет лихим трехпалым и четырехпалым свистом.

Нам не приходится искать работу, она валит сама, даже наваливается. Немцы перебрасывают в Свидовок подкрепление. Мы только-только разделались с танком, а нас встречает новый. Прячемся за угол дома и бьем. От пятого выстрела танк теряет ход. Мотор работает во всю мочь, громко воет, но уже напрасно. Танк стоит, как пень, который вековечно был тут. Мы повредили у него какое-то ходовое сцепление.

Какой удар нанесли танку, смертельный или поправимый, трудно понять, и посылаем еще заряд в мотор. Но мотор по-прежнему воет.

— Плохо, плохо. Так нас не хватит, — говорит Федька.

Он имеет в виду, что у нас не хватит патронов. Но не оставлять же недобитым танк, на который уже истрачено шесть патронов, и посылаем седьмой. Из люков, судорожно корчась от жара, лезут немцы. Я поражаю их из автомата.

Скоро в танке начнут рваться снаряды, и мы отбегаем от него. Оба в поту, в грязи. Быстро озираемся, — не пропустить бы чего, не проглядеть среди домов и сараев. Перебегаем от дома к дому, подбираемся к новому танку. Вот, кажется, удобная позиция, за сарайчиком. И только пристроились — танк как даст по сарайчику снарядом, и половина сарайчика лежит грудой обломков и мусора. Но мы целы, мы пристроились у счастливой стороны. Федька бьет, и от первого же выстрела танк затихает и вспыхивает. Машины, как и люди, умирают по-разному, и этот, будучи в огне, вдруг как жахнет снарядом по дому, за который переползаем мы. Сорванная крыша летит на землю и чуть-чуть не закрывает нас. Федьку осыпает соломенной трухой и пылью — крыша сделана из соломы и глины. Он передает ружье мне, чтобы протереть глаза.

Из поперечной улицы выходят две грузовых бронированных машины. Я бью по ним. Но каждый выстрел будто в меня, в старую рану, такая в ней адова боль.

Нам передают, что от школы бьет танк. Бежим туда. Федька вдруг приседает, лицо у него искажено.

— Подранили, черти!

Заползаем в погреб. У Федьки ранена нога выше колена, кость, видимо, не задело, он может стоять и двигаться. Перевязываем ему рану, заодно перевязываем и мою. В погребе рассыпана мякина. Вот рядом с нами пробежало что-то, сделало в мякине завихрение и остановилось под боком у Федьки, который сидя натягивает на раненую ногу сапог. Там, где вихорек затух, Федька берет мякину горстью.

Спрашиваю: что бежит? Мышь?

— Нет, смерть.

Он разжимает руку, на ладони среди мякины лежит пуля. Она залетела в узенькую щелку, которую мы оставили для света. Уже давно яркий, солнечный день, и, чтобы перевязать раны, вполне достаточно небольшой световой полосы.

Уговариваю Федьку пересидеть в подвале, пока идет бой, потом я забегу за ним. Он обрывает меня:

— Брось чепуху городить: «Забегу…» Кто за кем забежит, говорить рано.

Он выходит, я за ним. Он сильно хромает, ему нестерпимо больно, но я не лезу больше с уговорами, а делаю вид, что ничего не случилось. Мне понятно: воину и умирать надо в бою, я знаю, что мне не сбить Федьку с этого пути.

Свидовок наш. Но бой еще не кончен, враг контратакует. Мы лежим у дороги, по которой враг подбрасывает свежие силы. Подбили несколько автомашин.

Федьке плохо, он быстро слабеет от потери крови, от усталости, от жажды и голода. Как только выпадает минута затишья, он опускает голову наземь. Я уговариваю его уйти на санитарный пункт:

— Там по крайней мере перевязку сделают как следует.

— Ничего, выдюжу, — шепчет он, крепче стискивая ружье. — Еще неизвестно, кому больше надо туда, мне или тебе.

— У меня же не рана, а сущий пустяк, я с ней второй месяц живу, и преблагополучно.

— И я проживу, и я жилистый.

Меняя боевую позицию, устраивается неподалеку от нас Антон Крошка. Я ползу к нему: у него-то, конечно, есть что-нибудь съестное.

— Ничего, ни маковой росинки.

— Постарался схряпать?

— Ничего не попалось.

Спрашиваю, где Арсен. Он был вторым номером у Антона, теперь вместо него хлопец из десантников. Арсена послали в разведку.

Под вечер к нам приползает Алена Березка. У нее горячий кофе и очень радостные новости: Красная Армия начала форсировать Днепр, десантникам и партизанам командующий фронтом прислал благодарность. Алена наливает нам кофе, меняет Федьке перевязку и уползает дальше, радовать других.

В расположение немцев пришла грузовая машина. Что в ней, не видно, она закрыта брезентом, но по тому, как брезент вспучился, ясно, что груз большой. Машина далеко, и мы сомневаемся, стоит ли при нашей бедности обстреливать ее. Машину густо обступили немцы.

— Жалко, нет пушки… — ворчит Федька. — Недурно бы послать снарядика два-три на ужин. — Он и подраненный по-прежнему вечный неугомон.

Мы думаем, что машина привезла еду.

— А все равно не едать им, — вдруг решает Федька и стреляет.

Мы ждем, что в лучшем случае машина загорится. Но результат получается такой: на наш выстрел в машине гремит целый поток взрывов, на немцев летят какие-то темные штучки, как стая вспугнутых птиц, и тоже рвутся, рвутся. Мы догадываемся, что это гранаты.

Когда взрывы умолкают и дым рассеивается, мы видим, что там, где была машина и толпа немцев, теперь чернеет большое выжженное пятно.