— Обещаю вам это, — ответил он, — трудно представить себе более красивого юношу, чем князь Дашков.

Его красота немало беспокоила меня впоследствии и была источником огорчений и тревоги для меня. Я еще раз увидела князя Орлова в Брюсселе, где он остановился проездом в Париж, а оттуда в Швейцарию, где его жена должна была лечиться у Тиссо; тут же были еще Мелиссино[136], попечитель Московского университета, его жена с племянником, фрейлина Протасова и девица Каменская. Все это общество сразу наводнило мою комнату, когда я и не знала, что он в Брюсселе; из них я была рада свидеться только с Мелиссино, человеком очень образованным, ровного и веселого характера; в течение нескольких лет он через день бывал у меня, но я не могла заниматься с ним одним, и среди разговора князь Орлов вдруг поверг меня в неописуемое смущение. Глядя в упор на моего сына, он сказал:

— Я жалею, князь, что меня, вероятно, не будет в Петербурге, когда вы туда приедете; я убежден, что вы затмите фаворита, а так как с некоторых пор мне вменили в обязанность вести переговоры с отставленными фаворитами и утешать их, я с удовольствием занялся бы этим, если бы он принужден был уступить вам свое место.

Эта странная речь заставила меня жалеть, что сын при ней присутствовал; я поскорее выслала его из комнаты, прежде чем он сам успел ответить, я поручила ему написать доктору Бюртену, чтобы напомнить ему его обещание прийти на следующий день в девять часов и поехать с нами осматривать соседние возвышенности, где находилось много красивых местностей. Когда мой сын вышел, я выразила князю свое удивление, что он обращается с подобными словами к семнадцатилетнему мальчику и компрометирует императрицу; причем добавила, что я никогда не знала этих фаворитов; если некоторые ее генерал-адъютанты и жили во дворце, то тому было причиной доверие к ним императрицы; попросила его никогда не говорить так в моем присутствии и еще менее в присутствии моего сына, которого я воспитываю в самом беспредельном уважении и преданности к своей государыне и крестной матери, и что я надеюсь, что он будет любимцем только хороших людей. Ответ князя Орлова был в его обычном стиле, и следовательно, не стоит его повторять. Через несколько дней он, к моему удовольствию, уехал в Париж, а я осталась в Брюсселе еще некоторое время, так как мне туда должны были переслать деньги.

Каждое утро мы отправлялись с доктором Бюртеном в окрестности города и составляли гербарий из растений, не виданных мною у нас. По получении денег мы поехали в Париж. Я остановилась только на два дня в Лилле, спеша поскорей в Париж, где для меня была уже нанята квартира. Я с удовольствием узнала, что Орлов со свитой уже уехали, и была рада, что мой добрый старик Мелиссино с женой остались в Париже. С невыразимой радостью я увидела Дидро, поцеловавшего меня с той теплой сердечностью, которою отличались его отношения к друзьям. Я встретила также в г. Малербе, в его сестре, в m-me Неккер и других старинных знакомых те же дружеские чувства, которыми они почтили меня и в мое первое путешествие.

В это время в Париже было много русских, между прочим граф Салтыков (впоследствии главнокомандующий и генерал-губернатор в Москве)[137], его жена, Самойлов (племянник Потемкина)[138] и граф Андрей Шувалов[139] с супругой. Последний жил в Париже уже два года, не заслужив ни уважения, ни любви. Так как он причинил мне хотя и мимолетное, но мучительное беспокойство, я считаю не лишним обрисовать здесь его характер. Это был человек большого ума, в совершенстве владевший французским языком, с удивительной легкостью писавший стихи, довольно образованный, знавший хорошо в особенности французскую литературу, самолюбивый, надменный, жестокий с подчиненными и искательный и раболепный перед высшими — наиболее влиятельный в данную минуту человек был всегда для него божеством, капризный и скорый на заключение; часто действовал он вопреки здравому смыслу, так как ум его не обладал устойчивостью, порождающей здравое и прямое суждение. Он в конце концов помешался и так и умер сумасшедшим, не оплакиваемый даже семьей. Меня посещали многие знакомые, и мне приходилось отдавать им визиты, что отнимало много времени, между тем как оно было драгоценно вследствие моего намерения оставаться в Париже недолго. Мне дали понять, что мне следует явиться в Версаль. Я ответила, что, несмотря на то, что была графиней Воронцовой по отцу и княгиней Дашковой по мужу, я всегда чувствовала себя неловко при дворе. Наконец мне ясно сказали, что королева[140] желает со мной познакомиться; на это я так же ясно объявила, что, хотя для меня лично всякое место безразлично, лишь бы оно не было слишком неудобно, и хотя я не придавала значения знатности рождения, так что вполне равнодушно могла видеть, что французская герцогиня, дочь разбогатевшего откупщика, сидит на почетном месте (при версальском дворе им считался табурет), но в качестве статс-дамы императрицы российской не могу безнаказанно умалять свой ранг.

Несколько дней спустя m-me де Сабран, с которой я вместе завтракала у аббата Рейналя[141], сказала мне, что королева желает, чтобы я приехала в Версаль к m-me де Полиньяк, где будет находиться и она, и что вследствие отсутствия придворного этикета мы обе будем чувствовать себя свободнее. Я часто завтракала у аббата Рейналя. Дидро, несмотря на свое слабое здоровье, посещал меня почти ежедневно. Когда я сидела по вечерам дома, у мета собиралось целое общество; по утрам я посещала мастерские лучших артистов, кроме тех дней, когда Гардель обучал танцам моих детей, а один ученик Даламбера[142]повторял с моим сыном математику и геометрию. У меня очень много времени отнимал и Гудон[143], делавший по настоянию моей дочери мой бронзовый бюст. Когда он был готов, я не могла не заметить, что французские артисты обладают слишком изящным вкусом, чтобы изобразить меня такою, какою меня создал Господь Бог, и что он изобразил французскую декольтированную герцогиню, а не ту скромную и простую Нинетту, какою я была.

У Неккера я познакомилась с епископом Отенским и с Гибером, автором тактики, столь нашумевшей. Встретилась я и с Рюльером, которого я знавала в период его пребывания в России в эпоху восшествия на престол императрицы. Я заметила, что он был в смущении, вероятно вспомнив, что я отказалась его принять в первое свое пребывание в Париже. Подойдя к нему, я сказала, что я слишком горда и слишком хорошего мнения о нем, чтобы думать, что мои друзья 1762 г. перестали быть ими; что я очень рада его видеть, и если госпожа Михалкова (под этим именем я путешествовала в первый раз), не желая никому показываться, пожертвовала удовольствием, которое ей доставило бы его общество, то у княгини Дашковой нет никаких оснований поступать так же. Я сказала ему, что буду с удовольствием принимать его, когда ему угодно, но не стану ни читать, ни слушать его книги, несмотря на то что местами она, вероятно, представила бы для меня большой интерес. Рюльер остался доволен моими словами и посетил меня несколько раз. Малерб, его сестра, еще несколько лиц, в особенности Дидро, который был достоин доверия вследствие своей природной искренности и дружбы ко мне, уверяли меня, что Рюльер отзывался обо мне самым лестным образом, но привели мне несколько суждений его об императрице, которые я не могла распространять. Каково было мое удивление, когда двадцать лет спустя, в эпоху, когда все во Франции было перевернуто вверх дном и когда клевета, неприличие, разнузданность — плоды разногласий и партийности — говорили и печатали все, что диктовали им злобные страсти, каково, говорю, было мое удивление, когда я прочла в брошюре, озаглавленной «Мемуары о революции 1762 г.» Рюльера, что я была любовницей графа Панина, дяди моего мужа, который по возрасту мог быть ему отцом, не только что моим, и что я была беременна от него (в таком случае я должна была носить своего сына одиннадцать с половиной месяцев, так как он родился 12 мая). Кроме того, в этой книге было и еще много всякой лжи. Однако я вспомнила, что Рюльер несколько лет прослужил в Министерстве иностранных дел и что он со своим умом и знанием не мог бы написать, что при бракосочетании Петра III с принцессой Цербтской (впоследствии Екатериной II) в контракт было включено условие, что в случае смерти императора престол переходит к ней; самый невежественный новичок в дипломатии не мог бы написать подобной нелепости, так что я утешилась и сняла всякую вину с памяти Рюльера; он бывал у меня почти каждый день в этот период, видел мою любовь к мужу и знал мои принципы вообще; поэтому я и не сомневалась более, что это мнимое сочинение Рюльера было апокрифическое.