В Лондоне я представилась их величествам[133], принявшим меня с свойственными им добротой и любезностью. Я сказала им, что пользовалась необыкновенным спокойствием и удовольствием в их владениях, что мой сын в особенности извлек громадную пользу для своего образования из пребывания в английском университете, вследствие чего я на всю жизнь сохраню благодарность, доступную только сердцу матери, и что к чувству почтения к их величествам я присоединяю и чувство глубокой признательности. Королева ответила мне:

— Я уже знаю, и своими словами вы подтверждаете, что вы редкая мать.

Я возразила, что вряд ли заслуживаю подобного отзыва и что в свою очередь слышала, что королева была примерной матерью и что ее прекрасная семья вполне заслуживает и оправдывает ее великую нежность. Королева заговорила о своих многочисленных детях и усомнилась, знаю ли я их всех. Я ответила утвердительно и выразила желание их видеть; королева обещала нарочно выписать их из Кью, чтобы показать их мне. Действительно, она приказала леди Голдернес привезти их на следующий день к завтраку и предупредить меня об их приезде. Я как могла выразила королеве свою благодарность за ее доброту. Я видела ее прелестных детей, действительно похожих на ангелов. Мы поехали в Бат и Бристоль и посетили все замки и королевские резиденции; откланявшись королю и королеве, мы поехали в Маргэт и оттуда на корабле в Остенде.

Оттуда мы приехали в Брюссель, где, пробыв несколько дней, оставили экипажи и часть людей, а сами отправились через Антверпен в Голландию, которую объехали всю: мы посетили Роттердам, Дельфт, Гаагу, Лейден, Утрехт, поселение братьев гернгутеров[134], Гаарлем. Я получила письмо от нашего посланника в Голландии, князя Голицына, очень позабавившее нас. Он с большим юмором писал про инцидент с купцом, которого я приютила в нанятом мною помещении на судне и который, приехав к князю, передал ему нижайшее почтение от имени русской женщины, пользующейся его покровительством и путешествующей благодаря его щедротам. Князь долгое время не мог понять доброго голландца и счел его даже за сумасшедшего, но, расспросив его, где он меня видел и кто был со мной, он наконец догадался, что это была я, и смутил бедного купца, сказав ему мое имя. Дело в том, что в ту минуту, как «трешкоут»[135], в котором я наняла комнату (руфф), собирался тронуться в путь, прибежал человек, очевидно спешивший уехать. Оставалось свободным только одно место на крыше; тогда, видя его беспокойство, я попросила его войти в мою комнату, что он и сделал с великим удовольствием. Он объяснил мне — наполовину по-голландски, наполовину на плохом немецком языке, что неотложные дела требуют его присутствия в известный день в Гааге; мне пришла мысль скрыть свое имя, и я просила его пойти к нашему министру (он уверял меня, что его знает) и сказать ему, что русская женщина, пользующаяся его покровительством, кланяется ему и просит его адресовать свои письма в Амстердам. Нам предстояло подняться по другому каналу, находившемуся на другом конце города; чтобы попасть на него, приходилось пройти через весь город пешком, а так как до отхода следующего трешкоута оставалось два часа, я спросила его, как обыкновенно пассажиры проводят это время.

— Туземцы имеют здесь либо дела, либо знакомых и родных, — ответил он, — но так как вы иностранцы, я поведу вас в один трактир недалеко от пристани.

Я приняла его предложение, и мы едва могли удержаться от смеха, когда он стал нас угощать пивом, хлебом и сыром.

Вернувшись в Гаагу, я свиделась еще раз с принцессой Оранской, которую искренно любила и уважала. Оба раза, когда я была в Гааге, она настояла на том, чтобы я ее посетила, хотя я отговаривалась неимением с собой других платьев, кроме дорожных; но она прислала ко мне свою воспитательницу, мадам Дункельман, пользовавшуюся полным доверием принцессы-матери в деле воспитания принцессы Оранской. Не распространяясь о всех ее прекрасных качествах, скажу только для ее характеристики, что она состояла в переписке с Фридрихом Великим, дядей принцессы Оранской. По ее настоянию я решила пренебречь этикетом по части костюма и поехала с дочерью во дворец в карете мадам Дункельман.

Мы ужинали у принцессы как в этот день, так и во все последующие, пока оставались в Гааге, а также и по возвращении из помянутой круговой поездки. Принц Оранский ужинал с нами; обыкновенно он за ужином засыпал, несмотря на ранний час, но в этот раз он, сидя рядом со мной, даже не дремал. Он сказал мне, что любит засыпать за столом, но что я была так добра, что отогнала Морфея от его вежд. Я выразила сожаление, что он приносит мне такую большую жертву, а когда принцесса спросила меня, что мне говорил принц, я, стесняясь повторить его слова, сказала только, что он говорил мне любезности.

Я забыла упомянуть, что, намереваясь остаться в Лейдене всего два дня, чтобы повидать кое-кого из тех, с кем я сблизилась в первую поездку, я приняла предложение моего родственника, князя Шаховского, занять его апартаменты. После завтрака я отправилась к знаменитому врачу Гобиеусу, которого я искренно уважала. Старая служанка, открывшая мне дверь, сказала, что его нет дома, но я возразила ей, что знаю, что он не выходит и что он, вероятно, будет рад меня видеть, и попросила ее доложить, что княгиня Дашкова желает с ним проститься. Он услышал из соседней комнаты мой голос и вышел ко мне. Когда служанка открывала дверь, я увидела во внутренних комнатах князя и княгиню Орловых, очевидно пришедших посоветоваться с доктором. Удивление мое было безгранично, тем более что я не знала, что они уехали из России. Мои немногие русские корреспонденты не сообщали мне никаких подробностей о придворной жизни. Будучи уверена в том, что Россия в царствование Екатерины могла только процветать, и всецело поглощенная заботами о воспитании сына, я просила их писать мне лишь о себе и о моих родных и друзьях. Я увиделась с Гобиеусом с удовольствием, но, не желая прерывать его занятий, я не вошла в комнаты и, простившись с ним, пошла прогуляться пешком по городу и затем вернулась домой.

Не успели мы сесть за обед, как вошел князь Орлов. Не знаю, прочел ли он на моем лице, всегда ясно отражавшем мои мысли и чувства, что его посещение было столь же неожиданно, сколь неприятно, или он, по обыкновению, произнес первую фразу, пришедшую ему на ум, но он сказал:

— Я пришел к вам другом, а не врагом.

Никто ничего не ответил. Он взглянул на моего сына, и, может быть, совесть его заговорила, когда он вспомнил все зло, что он мне причинил.

— Судя по мундиру вашего сына, — продолжал он, — он еще в кирасирском полку; я путешествую ради здоровья моей жены, состою еще на службе и числюсь командиром конногвардейского полка; если желаете, княгиня, я напишу императрице и попрошу ее перевести его в мой полк, вследствие чего он сразу будет повышен на два чина.

Я поблагодарила князя и, объявив, что по этому предмету я должна поговорить с ним наедине, встала из-за стола, попросила остальных продолжать обед, не дожидаясь меня, и удалилась в свою комнату с князем Орловым. Я не знаю, понял ли он мою деликатность; поблагодарив его еще раз, я попросила его отложить на время свои хлопоты, так как я уже обратилась к князю Потемкину, как к президенту военной коллегии, с просьбой сообщить мне, на что может надеяться мой сын, которого я предназначала к военной службе и который, благодаря своему образованию, имел возможность в ней отличиться; поэтому я не могла переводить его из одного полка в другой и должна была предоставить государыне, его крестной матери, решить его судьбу, своей поспешностью я могла бы обидеть Потемкина и оказаться невежливой по отношению к нему. Но князь возразил, что не видит, чем бы Потемкин мог обидеться.

Я знала, что Орлов и Потемкин были в очень дурных отношениях, потому и сочла своим долгом сообщить Орлову, что я уже написала президенту военной коллегии. Увидев, что я только теряю время в попытках объяснить ему свои мотивы, я сократила наше свидание, попросив его сообщить мне свой адрес, чтобы я могла осведомить его об ответе из Петербурга, и сохранить свое доброе расположение к моему сыну, которым мне, может быть, придется воспользоваться.