После двух ссылок, сибирской и мезенской, в Пустозерск в 1667 году был сослан глава раскола неистовый протопоп Аввакум — в «место тундряное, студеное и безлесное». Вместе с ним «с Москвы в Пустоозеро» были отправлены его сотоварищи, двоим из них, «распопу Лазарю и Епифану, что был старен», отрезали по куску языка. Аввакум, Лазарь, Епифан и четвертый ревнитель старой веры симбирский протопоп Никифор были заключены в Пустозерске в выстроенную для них «тюрьму крепкую». В апреле 1668 года к ним присоединился пятый узник — «раздьякон Федька».

Не унялись ссыльные. Продолжали свою проповедь старой веры.

Тогда в 1670 году Лазарю, Епифану и Федору «за их речи» еще урезали языки, кроме того, Епифанию отсекли на руке четыре пальца, Федору же отсекли руку «поперег ладони». После этого всех ссыльных посадили в земляную тюрьму, в два сруба, опущенных в землю. Так в земле они и просидели до страшного дня — до четырнадцатого апреля 1682 года.

С оглядкой рассказывали пустозерские старики, все видевшие, о случившемся в этот день.

…Сложили большой костер из смолистых бревен, подложили соломы. Осужденных по ступеням взвели на его вершину. Привязали к столбам. А потом читали присланный из Москвы указ. Ничто не смогло заставить протопопа Аввакума, попа Лазаря, инока Епифана, дьякона Федора отказаться от старой веры. Когда читавший указ произнес, что все четверо будут сожжены «за великие на царский дом хулы», голос его зазвучал особенно сильно. Костер подожгли. Народ снял шапки, стали креститься, все замолкли. Пламя быстро заструилось по смолью, по соломе, зазмеилось в поленьях. Лишь один из Аввакумовых соузников закричал, когда огонь стал палить одежду, жечь руки и лицо, выжигать глаза. Аввакум повернулся к нему и стал что-то говорить. Тот умолк. Сам же Аввакум не произнес ни слова, хотя горел медленно.

Дед Федор, Шубный и Михайло молчали. Представлялся им тот далекий день. Жизнь уже оставила мучеников. Их тела повисают на веревках. А когда веревки истлевают, трупы клонятся и медленно сползают на пылающие бревна.

Первым заговорил Шубный.

— Эх, старый. Знаем и мы про все, что ты там слышал, в Пустозерске. Мученики. Знаем. Сами там бывали. Вон Михайло на гуккоре на отцовском туда ходил. Что хорошего. Людей сожгли. Только ты, по свету ходивши, ничего другого не увидел? Кроме беды?

— Любишь ты, Иван, в прю вдаваться. Чуть старика увидел, сразу же ему и вспрос. А я тебя тоже спрошу: радости много ли? А?

— Не так уж. Но если на беду на одну смотреть да ей утешаться, руки у тебя на дело легко ли подымутся?

— И пущай не подымаются.

— А оно, дед, не так просто. Ежели руки на дело не подымутся, то как, к примеру, хотя и в грешном сем мире да все же прожить, крышу поднять да хлеба промыслить?

— Два года с половиной по земле вот сейчас хожу, а до того и еще чуть не всю жизнь. И крыша находилась, и хлебом христова странника не обидели.

— A y того, кто тебя на пути странническом приютил и накормил, откуда все это?

— Э, Иван, поймал, поймал старого. Умен, Иван. Понимаешь, к при-меру, что курица на двух ногах ходит, а баран на четырех. На мякине тебя не проведешь. Стало быть, я чужим потом?

— По одному по-твоему весь свет божий не проживет.

— Хитер, хитер. Свет божий — говоришь. А только ли он один тот, что округ нас? А?

Что было отвечать Шубному? Ведь в это верили и ревнители старой веры, и «никониане».

— Но и здесь, однако, прожить. Жизни будущей дожидаясь.

— Настоящей, — строго и сумрачно сказал дед Федор. Да.

Он постучал посохом о землю, подумал.

— Здесь прожить. О хлебе позаботиться. Трудом взять. Так говоришь.

И тут Федор вытянул руки, большие, крестьянские, с узловатыми пальцами, которые обросли жесткими, как рог, ногтями.

— Работу видели? — спросил он, показывая руки Шубному.

— Ничего не скажешь. Видели.

— С самых еще малых лет руки к земле приложил, бог весть с какого времени в воде морской соленой и речной пресной они немало пополоскались. А с шестнадцати годков я в Соловецкой обители обретался. По обещанию. Богоугодным трудом искупить грех свой и заслужить всепрощение. Трудился. Отдыха не знал. А вот когда беда там стряслась, руки и опустились. Сердце к трудам боле не лежит.

Деду Федору было без двух восемьдесят. Еще в совсем молодых годах он ушел в Соловецкий монастырь и стал бельцом; бельцы или готовились стать монахами, или же просто селились в монастыре, не принимая монашества. Федка Савинов пришел в монастырь замаливать свой грех. Он стал трудником. В числе других трудников он работал на огороде, строил, возил, валил лес, заготовлял дрова, сено, ловил рыбу. Трудникам давали одежду, кормили их, но платы за работу им никакой не полагалось.

Прошло два года. Новый трудник усердно искупал грех. Но срок, который он назначил себе, еще не подошел. Не пришло ему еще время уходить из монастыря. И вот начались в Соловецком монастыре те события, которые потрясли всю Россию.

— Так, говоришь, беда в Пустозерске стряслась, — обратился к Шубному старик.

— Опять говорю: людей сожгли. Что хорошего. Беда и есть.

— А может, Иван, не беда, а радость великая?

Шубный сумрачно и недобро посмотрел на старика. Михайло тоже кинул взгляд на него.

— Хмуришься, Иван. Не хмурься. А тебе, Михайло, задумываться не пристало. Те подвижники огненным крещением крестились на жизнь вечную. Муку приняв, в рай приняты были, от бренной сей жизни отойдя.

И дело их святое от той их кончины укрепилось. Вот ты говоришь: мученье. А мученый-то да от муки преставившийся, думаешь, слаб? Его мучение попусту и сгинуло? Нет. Мученого-то дело, может, покрепче от муки той делается. Покрепче, чем того, кто верх берет силой. Оно в сердце и душу стучится и наставляет в добре да подвиге. У мученого над головой венец терновый сияет, и свет того венца одним надежда и опора, другим — страх. Исус, сын божий, чем взял? Мукой.

— А только ли мученого дело на свете живет? И если оно самое главное, то не вольготно ли от того мучителю? Может, то, что ты, дед, говоришь, ему помога?

— Ох, никонианин. Забыли вы, никониане, писание[32]. Отверглись. Что в деяниях апостолов сказано? Сказано: многими скорбьми подобает нам внити во царство небесное.

— Это и есть самый верный путь?

— Никонианин…

Но что же случилось в Соловецком монастыре?

На крепкие засовы были заложены 22 июня 1668 года все неприступные ворота крепости-монастыря. Не чужеземные войска подступили к стенам Соловецкой обители, к «месту украинному и порубежному», к крепости, что стояла у северных пределов русской земли, оберегая ее с моря, не их боем приготовились встретить соловецкие затворники. Подступило к монастырю царское войско. Привел его присланный из Москвы стряпчий Игнатий Волохов.

Склонившись к пушкам, наведя пищали, взяв в руки мушкеты, зорко со стен и башен наблюдали за непрошеными гостями соловецкие бунтовщики.

Бунтовщики!

Да, знаменитый на всю Россию Соловецкий монастырь бунтовал.

После того как войска расположились на Соловецком острове, в монастырь был отряжен сумский стрелец Афанасий Рогов — объявить о присылке царского указа. Стрельца пропустили, выслушали и сказали, чтобы с царским указом в монастырь жаловал бы сам стряпчий Волохов, что привел царское войско, а для охраны и бережения брал бы с собой пятерых стрельцов.

Волохов не пошел.

На следующий день опять отправился стрелец Афанасий Рогов. Его опять впустили, снова выслушали и объявили, что пусть, мол, Волохов берет семерых стрельцов да еще полуголое, своих помощников. И не сомневался бы: в стенах обители будет безопасен.

Волохов отправился, прочитал царскую грамоту.

Ее выслушали, отказались принять и так распалились, что Волохова и пришедших с ним выгнали.

Как ни ярились соловецкие затворники, но слово они сдержали. В монастырских стенах послов не тронули, вот только что выгнали. Однако со стен и башен вслед уходящим ударили пушки и мушкеты. Это не стерпел келарь Азарий, а вместе с ним служка Федюшка Бородин «со товарищи». А сосланный в Соловецкий монастырь бывший архимандрит Саввинского монастыря и бывший царский духовник Никанор благословил их на этот подвиг.