Уже несколько недель хозяйничали крестоносцы в замке боярина Книстаутаса. Казалось, что они даже не думают убираться отсюда. Тщетно злился английский рыцарь Дранк, тщетно ругался он со своим помощником Гансом Звибаком и рвался в Вильнюс — никто не слушался его. И только очень не скоро понял рыцарь Дранк, что он стал жертвой политики крестоносцев, но делать было нечего: он даже не мог никого вызвать на поединок и защитить свою честь, ибо позволил обмануть себя, пусть и рыцарю, но все-таки своему помощнику. Он, как и боярыня Книстаутене со своей дочерью и всеми людьми замка, чувствовал себя пленником крестоносцев и выжидал случай, чтобы искупить свою вину и освободить из плена обеих благородных, хотя и некрещеных женщин.

Ганс Звибак даже перенял у рыцаря Дранка командование отрядом и крепко держал в своих руках замок, пленных и гарнизон. Он со дня на день ждал из Вильнюса от маршалка ордена вестей и новых указаний, что делать с боярыней и ее дочерью. Теперь посылать их в Пруссию с небольшой горсточкой людей, как было приказано маршалком, Ганс Звибак не решался, ибо по пути на отряд могли напасть жемайтийцы и отбить пленниц; тем более, что сбежавшие Кулгайлис и Шарка, возможно, уже подняли на ноги все окрестные деревни. Проводить женщин с многочисленным отрядом — большая опасность будет угрожать самому замку, потому что с каждым днем ожидалось нападение. К тому же рыцарь Дранк непременно вызвался бы провожать боярыню с дочерью, а он нужен был ордену именно здесь, — чтобы потом оправдаться перед чужеземными рыцарями за невинно вырезанных людей и коварством захваченный личный замок жемайтийского боярина.

Боярыня Книстаутене не падала духом и не чувствовала себя пленницей; она требовала, чтобы захватчики убрались из замка или вернули свободу ей и ее людям.

Однажды утром боярыня с дочерью и служанками пряла в своей горнице; разговаривали о мужчинах, уехавших на войну, в Вильнюс; рассказывали свои сны, делились предчувствиями. Лаймуте сидела возле вынутого окошка горницы, смотрела на залитый осенним солнцем двор замка и мечтала. Думала думы девичьи, думала о храбрых парнях, уехавших на войну. Вспоминала рыцаря Греже и ту охоту, про которую она никак не могла забыть…

На двор замка прилетела из леса сорока и принялась трещать, вертеться и предсказывать гостей. Едва только Лаймуте подумала про рыцаря Греже, как сорока сразу повернула хвост в сторону Вильнюса. Когда она подумала про боярина Скерсгаудаса в платье витинга, сорока вильнула хвостом вверх, вниз, повертелась на заборе и снова начала трещать. Когда Лаймуте вновь вспомнила рыцаря Греже, сорока тут же повернулась хвостом к Вильнюсу.

— Мамочка! Мамочка! Вон, погляди, сорока гостей предсказывает! — воскликнула Лаймуте и, застыдившись, зарделась.

Позванивая колокольчиками, к окошку подбежали служанки.

— А с которой стороны, доченька? — спросила мать.

— Да вот никак хвост не удержит: то ли из Белоруссии, то ли из Пруссии, — солгала Лаймуте.

— Ни из Белоруссии, ни из Пруссии нечего нам, доченька, гостей ждать: если и освободят нас, так только жемайтийцы, если кто-нибудь проведет их через пущу Падубисиса.

— А папочка, а братики, когда возвратятся из Вильнюса? — спрашивала удивленная Лаймуте, оставляя невысказанной еще и другую мысль.

— Если Шарку и его товарища не задрали в пуще хищные звери и если не сгинули они в трясинах, то, возможно, и до Вильнюса, и до князя Витаутаса доберутся, а уж мои-то на крыльях прилетят… Но вряд ли, Праамжюс…

— Почему вряд ли, мамочка? — спросила Лаймуте.

— Боюсь я, как бы Шарку, даже если он и от хищных зверей спасся и трясины обошел, не задушили лесные духи: ведь и он не раз крестился!

— О Праамжюс! — охнули служанки.

— Кто знает, как там на войне мой Вайдевутис, ведь он тоже крещеный, — вздохнула девка Эгле.

— Ну и что, Эгляле, пусть даже крещеный: что крестился, это ничего, лишь бы своих богов не забывал, — утешила ее подруга Будоне.

— Мой не крестился и, уезжая на войну, богу Ковасу двух тетеревов пожертвовал. Обещал золотое кольцо или шелковый платок из Вильнюса привезти, — похвасталась третья девка Рутяле.

— А мне ничего не надо, лишь бы сам живым да здоровым вернулся, — покачала головой Эгле.

— Вернется, Эгляле, вернется, только не сокрушайся так, голубушка, — снова утешала ее Будоне.

— Когда в Пруссии воюют, то наши парни или совсем не возвращаются, или богатые подарки привозят, а уж из Вильнюса не ждите, девушки, ни золотых колец, ни шелковых платков: ведь и аукштайтийцы прусским добром богаты, — поучала своих служанок боярыня. — Если вы будете радоваться, то сестрички-аукштайтийки будут плакать. Это не крестоносцев сестры, а наши; и они, как мы, веночки из руты на голове носят и янтарем украшаются…

— Помню, я еще девчонкой была, когда светлейшая княгиня Бируте по нашим местам проезжала, — дальше рассказывала своим служанкам боярыня, — ни шелковых платков, ни золотых колец — в белом повойнике, в домотканой юбке… А князь тем и отличался от своих бояр, что был самым сильным. Статный был мужчина, стройный. Побывали они и в нашем замке, и в Арёгалу заезжали. По пути все святилища навестили.

— А Витаутас вместе с ними был? — спросила Рутяле.

— Князь Витаутас тогда еще маленький был. Я их обоих с Ягайлой в тот или на другой год, не помню уже, в Тракайском замке видела. Ведь такие хорошенькие мальчики… И кто мог подумать, о Праамжюс!.. — И боярыня глубоко вздохнула.

Помолчав, она продолжала:

— А потом, помню, когда пронеслась молва, что князь Кестутис в Кревском замке… задушен, а Витаутас в подземелье… как заволновался народ, как заволновался… Оседлали бояре коней, и все в Креву Витаутаса вызволять… Поехали в Вильнюс; говорят, Ягайла устроил для них такой пир: немецкое пиво, вино, сладкий медок… Напоил бояр… А похороны, какие похороны Ягайла своему дяде устроил: одних плакальщиц более полусотни было… А потом велел всем боярам домой отправляться.

— А Витаутас как?

— Витаутас?! Разве не знаешь, голубка, как Витаутас сбежал: Мирга, служанка княгини, Витаутаса спасла; переоделся он в ее платье и сбежал… Потом, когда князь из Пруссии вернулся, всему ее роду боярство пожаловал, поместьями одарил…

Девки слушали, вертели свои прялки и вздыхали.

Лаймуте тоже слушала, но в то же время смотрела в окошко на двор, мечтала и ждала, не прилетит ли снова сорока. С тех пор как рыцарь Греже на охоте на руках вынес ее из болота, она не переставала мечтать, думать о нем, и скучно становилось ей в обществе служанок. Боярин Скерсгаудас в платье витинга, правда, был и храбрый, и свой, жемайтиец, и даже покрасивее, но тот, о Перкунас, крестоносец — совсем похитил ее покой.

Для женщины красота мужчины, его слава, его богатство — ничто по сравнению с той прелестью, которая складывается из его внешности и сердечных тайн.

«Ах, почему он крестоносец?! Хотя и не такой жестокий, как Ганс Звибак, но все равно крестоносец, крестоносец…»

— Ну, девушки, спойте что-нибудь, все ж не так скучно прясти будет, — весело заговорила боярыня. — Лаймуте, что ты так засмотрелась? Наверно, крестоносцы упражняются? Иди сюда, нечего смотреть.

— Никого там нет, мамочка, я просто так смотрю, как паутинки летают.

— Ну, девки, пойте. Лаймуте, начинай.

— Запевай, Эгляле.

— Ты запевай, Будоне, я тебе подпою.

— Нет-нет, Эгляле, ты запевай — у тебя голос красивее.

— Ну хорошо, сестрички, только окошко вставьте, чтобы опять не притащился этот крестоносец, Оскар Фукс.

— Мамочка, а ты знаешь, что значит по-немецки «фукс»? — защебетала Лаймуте.

— А что, дорогая?

— Да лиса!

— Ха-ха-ха, — рассмеялись девушки, — он и правда похож на лису.

— А уж трус, какой трус, один в чулан ни за что не пойдет!

— Намедни он сунул голову в чулан, а я как хлобыстну половой тряпкой по роже! Как прыгнет назад — думал, что лаума поцеловала.

— А я, сестрицы, вчера нарочно подвязала козе колокольчик и пустила ее в кусты. Услышал Фукс и побрел следом. Думал, что какая-нибудь из нас за хворостом пошла. Ха-ха-ха…