— Владыка сам попросил сделать амулет, способный излечить любые раны и болезни, специально для него, — парнишка замолчал, переводя дух.

— И ты сделал? — квинтессенция сомнения в голосе мужчины была почти материальна.

— Не я, мой отец, он… с даром был. Сделал. Хозяин амулета никогда не будет болеть, его невозможно будет убить или отравить.

Илас изогнул бровь и поинтересовался:

— А что будет, если снять амулет?

Леш, которому порядком поднадоело лежать, попытался принять хотя бы более удобную позу для беседы и поерзал. Была затронута его любимая тема: амулеты. Раньше малец мог часами слушать объяснения отца. Но в миру с кем поговоришь о таком? Мигом на костер отправят. А сейчас — терять‑то особо нечего, даже жизнь, вон, и то не в руках хозяина. И осмелев, парень пустился в разъяснения.

— Все зависит от того, в каком состоянии был хозяин в тот момент, когда отдавал амулет и сколько раз подвеску приходилось использовать по прямому назначению. Каждый раз, когда амулет активировался, у его носителя отнимались непрожитые годы. И если снять украшение, владелец может вмиг постареть, и вылезут наружу те болячки, от которых амулет излечил.

— А если владел амулетом недолго, а когда его снял, чуть не умер. Тогда это что значит?

Леш попытался пожать плечами и разворошил заиндевевшую листву, что коричневым ковром покрывала все окрест.

— Наверное, это значит, что хозяин сейчас смертельно болен…. — протянул недоросль неуверенно.

Илас еще раз скептически оглядел мальца и, отведя острие от горла поверженного противника, по — простому сунул меч под мышку.

— Всерадетеля здесь нет, в этом можешь быть уверен. А теперь проваливай, и впредь учись оценивать противника.

Не говоря больше ни слова, мужчина развернулся и зашагал к дверям.

Леш остался сидеть на земле. Ноги его предательски дрожали, а пальцы непроизвольно перебирали жухлую траву, торчащую из кочки. Наконец он поднялся, инстинктивно сжав в кулаке выдернутый травяной пук, и упрямо мотнул головой. Но Илас этого уже не видел.

— Зачем ты с ним так?

Вассария, слышавшая весь разговор, внимательно рассматривала братца.

— Пусть лучше ненавидит меня и живет этой ненавистью, чем сложит голову на костре инквизиции, в попытке отомстить за отца всерадетелю.

Девушка ничего не ответила. Илас, на которого напало несвойственное ему красноречие, соизволил продолжить:

— Теперь понятно, почему ты сознание потеряла. Скорее всего, простудилась и, если бы не эта побрякушка, лежала бы сейчас, трясясь в лихоманке. Так что пока ее не снимай, мало ли…

Без перехода мужчина сменил тему:

— Надо собираться. Если этот нашел, то скоро появятся и другие. Место, конечно, тот еще медвежий угол, но до той поры, пока не начнут старательно искать. Судя по тому, сколько и чего ты умыкнула у всерадетеля, искать будут с большим тщанием, и не столько бумаги, сколь одну милую безделушку.

Блондин покосился на лодыжку Вассарии. Лицедейка же, при последних словах, непроизвольно задвинула ногу с подвеской назад, словно пыталась спрятать украшение и так не видимое под носком. Отдавать ставшую жизненно важной покражу она была явно не намерена.

— Теперь, когда все точки над рунами поставлены, стоит поторопиться, — бросил Илас, тем временем деловито скручивая дерюгу.

Больше не мешкая, но и лихорадочно не торопясь, беглецы начали нехитрые сборы. В путь выдвинулись через полторы свечи, основательно поев и прибрав в сторожке за собой. Так, на всякий случай. Пыль на место, конечно, не вернешь, но свести к минимуму следы своего пребывания все же стоило.

Кони, недовольные тем, насколько суматошные им достались наездники, пофыркивали и особого желания идти куда бы то ни было не изъявляли. Солнце, невнятное, сонное, нехотя показало край своего диска из пелены туч. Полуденное время, славившееся летом своей жарой, сегодня явно не стремилось порадовать путников крохами тепла. Ветви молодого осинника, в котором чахлые березки были редкими гостьями, так и норовили выколоть глаза. Ледяная корка нет — нет, да и хрустела под копытами лошадей, свидетельствуя, что в более теплое время тут топко. Поэтому продвигались беглецы медленно, не быстрее пешего, сподручного к переходам по болотам.

— Нет, каков наглец, — пробубнил Илас, причудливо сочетая в одной реплике и восхищение и раздражение.

Вассария заозиралась по сторонам, поскольку никого, кто бы подходил на роль наглеца, кроме самого Иласа, не видела. Замешательство девушки заставило блондина пояснить:

— Да этот… тащится за нами от самой сторожки, упорный…. Волкодлака на него нет, — и мотнул головой в сторону ивняка, редкого, лысого, но непобедимого в своем стремлении выжить в топкой низине.

Вассария пригляделась внимательнее и заметила нездоровое копошение. К вящему сожалению девушки, увидеть, кто именно был виновником сего действа, лицедейке не удалось, поэтому она целиком положилась в данном вопросе на Иласа, здраво рассудив, что болотная выпь или взматеревший бекас такой целеустремленностью в преследовании путников обладать не может.

— И ты ничего не сделаешь? — как поступать в подобном случае, Вассария не очень представляла.

— Нет. Устанет или надоест — сам отстанет. А если ты про что другое — иди, и сама с ним разбирайся.

Сочтя за лучшее промолчать (хотя так и тянуло сказать какую‑нибудь колкость), лицедейка зарылась носом в шаль.

Светило изредка ненавязчиво показывалось на небосклоне, напоминая, что время все ж таки пока дневное, но сия благодать не бесконечна. Когда облака окрасились первым багрянцем, предвещавшим заморозки, Илас скомандовал привал. Ну как скомандовал…. В своей манере, не говоря ни слова, остановился и повел лошадь под уздцы. Вассарии не оставалось ничего иного, как повторить его маневр. В такие моменты, как этот, девушке хотелось придушить надменного паразита, или хотя бы съязвить, но здравый смысл вовремя успевал остановить рвавшиеся с языка слова.

Конь недовольно стриг ушами, не разделяя энтузиазма хозяина в отношении вывороченной ветровалом осины. Разломленный надвое ствол этого дерева (которое в народе звалось еще трясункой за листья, что вечно словно дрожат на ветру) казался шире в обхвате, чем большинство уцелевших. И, наверняка, осина эта, ныне поваленная на землю, была выше остальных. За что и поплатилась, ибо если ты чуть лучше и выше товарок, то и сила ветра на твою долю будет больше.

Иласа, впрочем, подобные мысли не волновали. Он выбрал место посуше, так, чтобы с одной стороны от ветра защищали вывороченные корни дерева, а с другой накинул на ствол дерюгу, вынутую из чересседельной сумки. Еще раз убедившись, что льда под предполагаемым местом ночлега нет (а кому захочется поутру проснуться в талой бочажине), мужчина начал с энтузиазмом кладоискателя рыться в поклаже.

Ости багульника, в летнее время украшенные белыми шапками цветов, сейчас напоминали ссохшихся от времени старух, извечных, как сама паперть. Так же тянули свои ветви — руки, желая если не ухватить, то самим прицепиться к проходящим мимо. Так же тихо ворчали, когда особенно резкий порыв ветра играл с ними, раскачивая из стороны в сторону. Вечерние сумерки сгущались, и небо одним своим цветом уже заставляло ежиться от холода. А тут еще усиленное копошение в жухлой осоке.

'Похоже, настырный правдоборец опять шуршит', — мелькнула у Вассарии мысль. О том, что это может быть болотный жмырь, охочий до теплой кровушки (хотя в периоды вынужденной диеты сея тварюшка не брезговала и пиявочек с лягушатинкой откушать), девушка старалась не думать. Пусть уж лучше будет знакомый недоросль, чем познавательный практикум по бестиологии.

Словно угадав мысли Вассы, мужчина недовольно проворчал:

— Чего застыла? Давай ужинать и спать. Этот упертый все равно всю ночь будет круги нарезать.

— А как стемнеет он не попробует нас еще раз… того? — выразительный жест ребром ладони заставил Иласа лишь усмехнуться.