— Эй, не дури.

Шлепки по щекам, как и вода, щедро выплеснутая в лицо, не помогали. Вассарию начало потряхивать и первоначальная бледность сменилась белизной с оттенком сини, что свойственна утопленникам. Вдохи, едва уловимые становились все реже. Мужчина попытался нащупать пульс. Ток руды по телесным жилам практически не прощупывался.

Илас судорожно соображал: что делать? Нюхательные соли, расшнуровка корсета (которого, к слову, на Вассарии и не было) были им отринуты как пресловутые припарки, которые почему‑то народная мудрость советовали применять к трупам. Его лихорадочный взгляд, скользивший по столешнице, наткнулся на кулон.

— Ну, если эта цацка тебе поможет…

Мужчина схватил цепочку. Металл ажурного плетением раскалился чуть ли не до бела, а сама подвеска, словно желая вывернуться из руки непрошенного владельца, начала раскачиваться. Рассудив, что не важно, на какую часть тела надето украшение, главное, чтобы был на хозяйке, Илас сдернул шерстяной носок и обмотал цепочку вокруг щиколотки. Поплывший по избе запах паленого не смутил блондина. Главное, чтобы помогло. Пошли томительные вздохи ожидания. Один, второй, третий, четвертый… на девятом Илас решил, что все было сделано напрасно. Ожег, пересекавший его ладонь, медленно затягивался, а вот у девушки начал проступать красный рисунок звеньев на обожженной коже.

Судорожный вздох пловца, нырнувшего на запредельную глубину и уже не чаявшего выплыть, был ответом мужчине: старался он не зря. Васса приходила в себя рывками, то открывая глаза и часто дыша, то вновь проваливаясь в небытие, а Илас так и сидел рядом. Положил ее голову к себе на колени и пытаясь напоить водой.

Полсвечи спустя (а может и больше, клепсидры, чтобы точно отмерить время, ни у кого не было) лицедейка окончательно пришла в себя и, пощупав украшение, мирно висящее на ее щиколотке, спросила:

— Что это было?

— Это я у тебя хотел спросить.

— Не знаю, — девушка машинально потерла затылок, подозревая, что обнаружит там шишку. Отсутствие оной ее приятно удивило.

— Хорошо, — взгляд Иласа мог надолго продлить жизнь даже задумавшемуся молоку, выморозив его напрочь. Лицедейка оказалась более устойчивой. — ОТКУДА у тебя эта побрякушка?

— Стащила у всерадетеля.

Говорить правду оказалось легко и даже приятно. Или эйфория, приподнятое настроение и головокружение — это последствия обморока. Вассария пока не разобралась.

— Послал же Хоган сестру: актерка, жулик и воровка в одном лице.

— Ты забыл упомянуть, что я еще и катала, — скромно присовокупила девушка. — А в целом, польщена комплементом.

— Не уходи от темы. Ты знаешь что‑нибудь про этот кулон?

— Лишь то, что хоганова десница после расставания с ним сильно постарел.

Вассария постаралась выдать откорректированную версию событий прошедшей ночи. После рассказа Илас мрачно резюмировал:

— Ясно одно: снимать тебе его пока нельзя ни при каких обстоятельствах.

Диагноз, что поставил мужчина, Вассарии не шибко понравился: следы ожога явственно виднелись на коже, хотя сейчас цепочка имела вид самый обыкновенный, а подвеска, хоть и была горячей, но уже не обжигала.

От всего пережитого голова лицедейки шла кругом. Но тут живот, который хозяйка долгое время обделяла должным вниманием, выдал такую сольную партию, что девушка смутилась.

— И все‑таки манер в тебе ни на медьку.

Илас был сама галантность, впрочем, шпильку мужчины лицедейка оставила без внимания, уделив оное полностью дорожной сумке блондина. Из нее хозяин споро доставал и ставил на стол нехитрую снедь: ковригу хлеба, вяленое мясо, которое хорошо вываривать в воде, а лучше в молоке, впрочем, и в таком виде весьма вкусное, кусок сыра и две луковицы.

При бегстве сама Васса о провизии не озаботилась — опыта быстро уносить ноги было пока маловато. Поэтому сейчас девушка взирала на блондина, используя весь свой актерский талант и пытаясь разжалобить. То ли настроение у 'ледяной язвы', как мысленно Вассария окрестила родственничка, улучшилось, то ли еще по непонятно — какой причине, но Илас, отрезав изрядный ломоть хлеба и кусок сыра, протянул девушке.

— На, поешь.

Лицедейка с радостью взяла протянутое и впилась зубами, нимало не заботясь о манерах. Мужчина лишь покачал головой и, подкинув в воздухе, а затем ловко поймав за рукоять, глянул на кинжал, чей клинок имел двустороннюю заточку. Старинный, неброский, но своей нарочитой простотой говоривший об истинной стоимости оружия, он служил верой и правдой не одному поколению Бертран. В боях, на дуэлях чести… а теперь вот последний потомок режет им ситный хлеб в скособоченной от времени сторожке. Достойная участь для верного соратника. Обтерев лезвие, Илас аккуратно убрал его в ножны, а затем и вовсе — в голенище сапога.

Дотрапезничать им не дал крик, донесшийся снаружи:

— Выходи, погань, я знаю, что ты здесь!

Ломающийся голос звенел перетянутой струной, которая того и гляди лопнет, оставив после себя лишь эхо. Стоять было зябко, но желание отмстить — превыше. Отомстить за отца, погибшего по вине лицемерного ублюдка, которому кланяется толпа, а дуры подносят еще и истошно орущих младенцев, чтобы Хоганов всерадетель осенил их благословением. Вендетта (хотя такого слова паренек и не знал) заставила его сейчас стоять на улице перед обветшалым домишкой и упрямо сжимать побелевшие на морозе пальцы, мертвой хваткой вцепившиеся в рукоять клинка.

Леш ненавидел предзимье и зиму, в основном за то, что одеваться приходилось как капуста, выглядеть при этом как корова на льду и все равно мерзнуть. Впрочем, этот стужень был иным. Хотя бы потому, что вместо привычного полушубка, который пришлось заложить барахольщику в обмен на сорок медек (вот жмот, пользуется тем, что единственный в округе, и дает сущие гроши за хорошие вещи), кутаться приходилось в старый сюртук, доставшийся от отца, изрядно поношенный и легкий не по погоде. Шаль, концы которой, продетые под мышками, завязывались узлом на спине, согревала, не давая озябнуть окончательно. Не ахти, зато так теплее.

— Выходи, погань, я знаю, что ты здесь!

Амулет, сделанный отцом несколько лет назад, Леш отчетливо чувствовал. Во владельце же подвески — капельки сомневаться мальцу не приходилось. Он сморгнул, пытаясь хоть так избавиться от воспоминаний.

Перед глазами парня как сейчас была картина: хогановы служители в рясах, заламывающие руки отцу, стоящему в доме на коленях. И он, Леш, успевший спрятаться в подпечнике, затаившись между поленьев. По центру светелки рослый, дородный всерадетель, по отечески вещающий:

— В последний раз, мракобесье отродье, тебя спрашиваю: сделаешь, как велю? Если выполнишь все как надо, так и быть, отпущу тебя с миром, живи, но больше не попадайся. Нет — пеняй на себя, костры у нас в империи горят исправно и хвороста, я распоряжусь, чтобы для тебя не пожалели, как и для твоей семьи.

Мимолетный взгляд отца на подпечник, где в темноте и саже притаился Леш, и обреченное:

— Все сделаю, как Вам угодно будет.

— То‑то же.

Хоганов помазанник развернулся на каблуках и вышел вон, а следом за ним и служители.

И отец, оставшийся в опустевшей избе изломанной куклой.

Леш помнил, как потом его родитель, не смыкая глаз, две седьмицы не вылезал из своей мастерской. В округе его знали как лучшего оружейника и ювелира, достопочтенного обывателя, посещавшего каждый пяток храм и раз в году участвовавшего в пращуровской требне, подобно всякому порядочному прихожанину. А то, что металл слышал мастера, что в камни, которые гранил, укладывал в ободки, кармезиновые окантовки или крепил штифтами, он мог вложить душу и СЛОВО… Леш знал, но не считал это проявлением мракобесьих сил. Что плохого в том, чтобы владелец украшения был чуть удачливее? Что заказавший меч приобрел себе не просто оружие, а верного друга, что согнется, но не сломается, отведет удар, выдержит, скользнет сам в руку в нужный момент?