— Кто сказал, что именно завтра, когда я поеду, арабы начнут стрелять? А если и начнут, то почему именно на моем пути? А если и на моем пути, то почему по моему автобусу? А если и так, то кто сказал, что они попадут в кого-то? А если и попадут, то почему именно в меня? — Убедившись, что ошеломленный Садек не способен вымолвить ни слова, Корчак заключил: — Так что риск минимальный.

Хотя нести дежурство ему так и не разрешили, Корчак настоял, чтобы кибуцники позволили старшим детям разделить с ними эту опасность, подобно тому как они в равной степени страдали от недостатка питания и тяжелого ручного труда. «Не заворачивайте детей в вату, — говорил им Корчак. — Борьба за жизнь в этой стране — их судьба».

В этот раз он проводил меньше времени в Эйн-Хароде, целенаправленно стараясь проводить занятия в других Кибуцах, чтобы расширить свои наблюдения. Было заметно, что доктор чувствует себя свободней, когда он один. Корчак уже не улыбался, иронизируя над собой, когда произносил несколько выученных фраз на иврите, прежде чем вступал в дело переводчик.

Особый интерес для него представляли сельскохозяйственные поселения, основанные на свободном предпринимательстве, мошавы, в которых он разглядел инициативу и энергию фермера, работающего на собственной земле. Трансформация юношей и девушек, которых он некогда знал, в людей земли стала для Корчака источником восхищения, хотя он различал в этом процессе не столько физические, сколько духовные перемены. Особенную радость он испытал, наблюдая успех одного из своих сирот, который никогда не знал тепла материнской любви. Корчак думал, что этот мальчик навсегда останется ущербным, но тот со всей очевидностью нашел здесь созидательный выход Для своих чувств. Это привело Корчака к мысли, что никакой специалист не может предсказать окончательную судьбу ребенка, его предназначение. Место, подобное Палестине, освободило скрытые возможности этого сироты такими методами, которые никогда бы не пришли на ум Корчаку в Варшаве.

Ему не хотелось сидеть на месте — он словно предчувствовал, что очередного шанса попасть сюда не будет. Встретив Хильмана, механика из Сибири, «ветерана-бродягу», Корчак испытал жгучее желание закинуть рюкзак за спину и предложить ему вместе отправиться в путешествие по всей стране. Из такого путешествия могла родиться книга для детей типа «Робинзона Крузо», героем которой стал бы «Робинзон из Эрец-Исраэля».

Он представлял себе, что гуляет по горам со «старым Гилсоном», другом-кибуцником, в качестве проводника. «Все великие события свершались на горах — Арарате, Синае, а теперь вот и на Скопусе (место, где стоит Еврейский университет)», — писал он Арнону. Он знал решение арабо-еврейской проблемы: «Пусть арабы владеют плодородными долинами и морем, а горы останутся за евреями».

Восторг Корчака, видимо, выплеснулся наружу в его письмах Стефе — как-то он сказал своему другу с мрачной иронией: «Из-за моего энтузиазма Стефа опасается, что я вообще не вернусь. Но я-то думаю, она приедет сюда раньше меня и останется навсегда».

Корчак старательно избегал встреч с официальными лицами. Он отказался от поездки в Тель-Авив, полагая, что тот не олицетворяет собой палестинскую мечту. Он считал его «нездоровым городом, управляемым честолюбивыми ловкачами». Больше всего его привлекал Иерусалим — с его безвременьем, его розовым светом, отраженным известняковыми стенами, его домами на фоне холмов Иудейской пустыни. Здесь казалось естественным мечтать о вознесении на небо, и Корчак чувствовал себя как дома в этом городе. Он изучал узкие улочки еврейского квартала Старого города, общался с ортодоксальными евреями, которые мало чем отличались от бедняков на дальнем конце Крохмальной улицы, но жили в еще большей нищете. Он не мог забыть совершенно средневековые условия в одном из сиротских домов ортодоксальных евреев, который он посетил в этом «городе милосердия».

Несмотря на предупреждения об опасности, Корчак исходил весь Иерусалим, посетил святые места христиан, особенно связанные с жизнью Иисуса. С Библией в руках он мог один день провести с францисканскими монахами, пытаясь оживить для себя мир Христа, а на следующий день пройти мимо Стены плача и посмотреть на арабскую деревню Сильван, некогда бывшую городом Давида, чью жизнь Корчак тоже хотел бы воссоздать в своем воображении.

Последние дни своего пребывания в Палестине Корчак провел со своим другом Моше Церталем, который эмигрировал за несколько лет до этой встречи. Памятуя о последнем письме от Корчака («Я уже стар, не создаю ничего нового — просто наблюдаю со стороны»), Церталь не знал, что ему следует ожидать. И испытал облегчение, увидев, что доктор выглядит моложе прежнего — похоже, Палестина оказалась подходящим для него местом. Друзья зарезервировали комнату в маленькой гостинице Хайфы и не торопясь бродили по городу в ожидании корабля, которым Корчак предполагал добраться до Греции, первой остановки на пути домой. Церталь нес небольшой сверток и предложил оставить его в какой-то лавке, с тем чтобы забрать его позже. Корчак был искренне изумлен, он не мог поверить, что сверток пребудет в целости и сохранности. Обливаясь потом от жары и падая с ног от усталости, Корчак все же не потерял своей былой склонности к шуткам. Увидев вывеску «Сдается» у одного из домов на берегу моря, он не удержался и постучал в дверь. Используя растерявшегося Церталя как переводчика, он представился новым эмигрантом, ищущим комнату, обстоятельно расспросил хозяйку об условиях проживания, проверил, как работает ванная, и тщательно осмотрел веранду.

Покинув дом, они пошли на пляж и смеялись там как дети, но Церталь понял, что Корчак пытался представить себе и такой вариант жизни в Палестине. Они сидели молча, прислушивались к голосам игравших неподалеку детей, глядели на волны, набегавшие на берег, а Церталь думал, вернется ли сюда когда-нибудь Корчак, чтобы проверить эту жизнь на себе.

Глава 24

ТРУДНАЯ ПРАВДА МОИСЕЯ

В начале октября, делясь впечатлениями о поездке в Палестину со своими слушателями в Институте иудаики, Корчак говорил: «Чтобы оценить накопленный опыт не только головой, но и сердцем, требуется время».

В своих маленьких литературных зарисовках в стиле Старого Доктора, казалось бы не связанных друг с другом, он рассказывал, как на его глазах арабская мать и ее сын спокойно вошли в еврейскую деревню в шесть часов утра с двумя ослами и четырьмя собаками, чтобы набрать воды в колодце, «как будто место это принадлежало им в прошлом и останется в их владении навсегда»; он искренне удивлялся, что билеты на автобус в Палестине стоят одинаково, независимо от расстояния до пункта назначения; он замечал с досадой, что в первую ночь насчитал на своем теле сорок следов комариных укусов; он писал о страшном неравенстве в жизненном уровне разных областей — некоторые поселенцы в изобилии едят фрукты и овощи, в то время как другие находятся на грани голодной смерти; он говорил, как был разочарован, узнав, что черные пятна на собранных им камнях оказались следами дорожного гудрона, а вовсе не кровью павших воинов. Как и везде, в Палестине есть и хорошее и плохое, отмечал он, предостерегая слушателей от иллюзий, что, уехав туда, они избавятся от своих проблем, ибо жизнь нелегка повсюду.

«Это была прекрасная лекция, — писала Стефа Фейге, — хотя мне жаль, что ему пришлось ее читать. Он был очень взволнован. Я пришлю тебе текст».

Те, кто пришел на лекцию Корчака, чтобы услышать политический анализ событий в Палестине, не могли не испытать разочарования. Только однажды знаменитый педагог коснулся политического положения: «Палестина напоминает длинную веревку, один конец которой держат евреи, а другой — арабы. И те, и другие тянут, при этом сближаясь друг с другом. Но, как только они готовы соприкоснуться, появляется третий участник и перерезает веревку. И все начинается сначала».