— Запомните это навсегда, — сказал им Корчак. — Прежде чем вы поднимете руку на ребенка, прежде чем подвергнете его любому наказанию, вспомните, как выглядит его испуганное сердчишко. — Затем, вновь взяв мальчика за руку и направляясь с ним к двери, он добавил: — На сегодня это все.
На своих семинарах Корчак не пользовался учебниками и не устраивал проверок. Домашнее задание могло заключаться всего лишь в изложении какого-нибудь детского воспоминания. Студенты с изумлением обнаружили, что больше всего им запомнились грустные эпизоды, обычно связанные с отцом, матерью или учителем, которые никак не отозвались на их чувства. Воскрешая в каждом студенте ранимого ребенка, Корчак помогал им лучше понять одну из важнейших своих предпосылок: взрослые бесчувственны к страданиям детей.
Фейга Липшиц, только-только в семнадцать лет приехавшая в Варшаву из захолустного русского городка, навсегда запомнила радостное возбуждение, с каким ее соседки по комнате слетали с кроватей в день семинара, крича: «Сегодня у нас Корчак!» Они страшно торопились: опоздавшим приходилось слушать из-за двери. Когда Корчак объявил, что ищет трех студентов педагогического института для работы летом помощниками воспитателей в «Маленькой Розе», а если они имеют достаточную квалификацию, то смогут быть зачислены в стажеры при его приюте, Фейга набралась духа и попросила о приеме. К ее большому разочарованию, вместо Корчака ее встретила Стефа. Однако Стефа сразу прониклась симпатией к этой девушке с длинными косами, выглядевшей почти девочкой и такой похожей на Эстерку Вейнтрауб, ее помощницу, которая умерла от тифа в дни войны, и без колебаний зачислила ее в стажеры.
Сложная задача отбора подходящих кандидатов для «бурсы», как были названы эти стажерские курсы, усугубилась тем, что Стефа и Корчак подходили к нему с разными критериями. Стефу, которая беседовала с большинством кандидатов, привлекали хорошо одетые молодые люди, восторженно разглагольствующие о своей любви к детям, тогда как Корчак не обращал никакого внимания на внешний вид кандидата и не терпел «легкомысленных романтиков», которые, как он был убежден, немедленно сбегут, едва хлебнув суровой реальности работы с обездоленными детьми. Педагогическая любовь, говаривал он, это не пустопорожняя сентиментальность, но безусловная отдача всего себя целиком. По его мнению, старые няньки и строительные рабочие часто оказываются лучшими педагогами, чем доктора психологии. На вопрос, способен ли он сразу распознать будущего воспитателя, Корчак отвечал, что, возможно, он не способен предсказать, от кого и какой будет толк, но, безусловно, определит того, кто воспитателем быть не может. (Эту способность разделял с ним сирота Неска, который еще в летнем лагере знал, кого из помощников дети голосованием порекомендуют принять в бурсу на Крохмальной. «Зимой вы ее не увидите», — говорил Неска. Или: «В следующем году он к нам не вернется».)
Учиться быть воспитателем под руководством Корчака оказывалось отнюдь не легко. (Он предпочитал слово «воспитатель» слову «учитель»: учитель получает почасовую оплату за то, что вдалбливает ребенку те или иные сведения, воспитатель же сам получает от ребенка что-то.) Корчак требовал преданности делу не меньше его собственной. Взгляд, иногда пугающий своей напряженностью, маскировал его истинные чувства, и студентам приходилось самим решать, серьезен ли он или шутит, — нелегкая задача, когда имеешь Дело с человеком, чья ирония находила выражение в том, что он часто говорил прямо противоположное тому, что подразумевал.
Стажеров без всякой подготовки погружали в будничную жизнь интерната, едва они переступали его порог. Очень скоро они убеждались, что законы республики служат нуждам детей, а не взрослых. Им поручались те же обязанности, что и детям, — мытье полов, чистка картофеля, мытье окон, поскольку Корчак считал, что воспитатель обязан уметь делать все, чего он ждет от ребенка. Им приходилось мириться с тем, что их судьбу решают голосованием дети и — самое трудное — что дети могут привлекать их к суду.
Ида Межан из городка вблизи Грубешува в Восточной Польше вспоминает, как кто-то из стажеров проводил ее в комнату, которую ей предстояло делить с другими девушками, и предупредил, чтобы она не опаздывала к столу. Затем она была предоставлена самой себе. «Эти первые дни были очень трудными, — сказала она. — Меня смущало, что Корчак преграждает мне дорогу — иногда шутливо, иногда сердито, — когда я проходила мимо него по коридору. Я не понимала, почему он это делает и чего хочет от меня. Позже я узнала, что нарушала правило: по этому коридору ходить разрешалось только в одну сторону, но никто не озаботился меня предупредить».
Когда в свой первый вечер она вошла в столовую, дети уже сидели за столами на восемь мест, с учителями по обоим концам. «Я беспомощно оглядывалась, — вспоминала она, — но Стефа просто указала рукой на девятый стол. Проходя мимо стола Корчака, я услышала смех, но он на меня не посмотрел. Позднее я заметила, что дети, выполнявшие обязанности официантов, не натыкались друг на друга, так как и тут были правила движения. Те, что несли тарелки, проходили вдоль одного ряда, а те, что их убирали, — вдоль другого».
Миша Вроблевский, стажер из Минска, тоже помнит, до чего он был растерян в свой первый день в интернате. Ему сказали, что он может занять детей чем захочет, когда те придут из школы, и он устроил соревнование в беге между двумя командами. Сбитый с толку перебранкой между противниками, он тем более не знал, как поступить, когда двое мальчишек устроили драку на кулаках. Заметив, что остальные дети расселись и наблюдают за дракой, он присоединился к ним. Оба драчуна вскоре устали, и удары сменились перебранкой. Едва Миша собрался возобновить состязание, как раздался гонг, созывающий детей к ужину. Они тут же кинулись мыть руки. Увидев стоящего в дверях Корчака, который наблюдал за происходящим, Миша решил, что потерял свой шанс стать стажером у знаменитого воспитателя.
Корчак не сказал Мише ни слова до десяти вечера, когда стажеры собирались «под лестницей» в задней комнате, чтобы выпить кофе.
— Вы знаете, это было удивительно, это было безупречно, — объявил Корчак, отводя его в сторону. — Но скажите, почему вы позволили мальчикам сорвать дракой состязание? Отчего не вмешались?
Миша почувствовал, что краснеет: он не понимал, что подразумевает доктор, как надо ответить? И решил говорить правду:
— Я их не остановил, потому что устал, как и все ребята, и обрадовался возможности просто посидеть. И я понимал, что мальчики друг друга не убьют.
Корчак почесал лысину, потом рассеянно погладил ее привычным жестом, словно задумавшись.
— Когда человек по возрасту еще близок к детям, он способен чувствовать, как они, — сказал он негромко, будто самому себе. — Дети лучше нас знают, когда с них довольно. Вы правильно сделали, что не остановили мальчиков. Если драка вспыхивает спонтанно, лучше не вмешиваться, при условии, что силы равны и они не калечат друг друга. Если их остановить, они непременно продолжат в другом месте.
«То, что я не вмешался в драку, было моим первым триумфом воспитателя, — вспоминает Миша. — И послужило поводом моего первого разговора с доктором. Он сказал мне, что мужчины как воспитатели в детских садах лучше женщин, потому что позволяют в подходящее время детям накидываться друг на друга». Но, как ни был Корчак сосредоточен во время этой беседы, Мише предстояло узнать, сколь рассеянным становился доктор, работая над книгой: иногда он снова и снова тряс Мише руку, встречаясь с ним в коридоре, как будто видел его в этот день в первый раз.
Юзефу Арнону было восемнадцать, когда во львовской библиотеке он наткнулся на педагогические книги Корчака. Он написал ему, спрашивая, нельзя ли пройти у доктора Корчака стажировку. Хотя полученный приветливый ответ с приглашением посетить интернат никаких обещаний не содержал, Арнон упаковал чемодан и поехал в Варшаву.
Войдя во двор приюта, он столкнулся с крупной женщиной в черном, которая сурово спросила, ожидает ли его Корчак, а затем велела ему сесть в комнатушке, примыкавшей к ее кабинету возле входной двери. Когда полчаса спустя Корчак влетел в дом с группой детей, Арнон с удивлением понял, что это тот самый мужчина в зеленом рабочем халате, мимо которого он прошел во дворе.