Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит.
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.
Вся комната янтарным блеском
Озарена...
Как получается здесь, что безграничное пространство, «управляемое» взглядом из окна, невольно соотносится с малым и потому особенно уютным пространством комнаты?..
Лаконичное и сильное владение пространством свойственно стиху Самойлова.
Поле. Даль бескрайная,
У дороги чайная.
Это начало поэмы «Чайная». Тоже своего рода ремарка. В тексте мы не встретим прямых указаний на географическое место действия. Но ощущение простора, нахлынувшего вместе с этими пятью словами, не даст нам ошибиться: сюжет развертывается на фоне все тех же «пространных картин» срединной России. И самый сюжет несет на себе отпечаток этого фона - в типах посетителей чайной, в характере их речей и отношений, в песне. Описание чайной тоже крайне лаконично. Оно не обольщает надеждой на исключительность или хотя бы нестандартность обстановки:
Чайная обычная.
Чистая, приличная -
вот и все. Но здесь тепло:
Заходите погреться,
Если некуда деться!
И еще привлекает хозяйка, которая своим видом и характером возмещает заурядность интерьера и незатейливость угощений:
Там буфетчица Варвара,
Рыжая, бедовая.
Чаю даст из самовара,
Пряники медовые.
И поет Варвара
Звонче колокольчика:
«Коля, Коля, Колечка,
Не люблю нисколечко...»
Но поэзия пространства делает свое дело. Соотнесенный с бескрайной и холодной далью, маленький домик у дороги, украшенный стандартной вывеской «Чайная», привлекает своим уютом. Тудахочется зайти погреться. И как-то естественно, что здесь, на глазах у шоферов, бабки и старичка с табачком, разыгрывается драма между двумя людьми, роковая для их судеб и тоже, в общем, обычная для этого времени и этого пространства...
Стихотворение «Сороковые», можно сказать, стало почти классическим. Его цитируют, на него постоянно ссылаются, когда разговор в той или иной связи касается войны и ее поколения.
Сороковые, роковые
Военные и фронтовые,
Где извещения похоронные
И перестуки эшелонные.
Гудят накатанные рельсы.
Просторно. Холодно. Высоко.
Поэт отбирает признаки времени только общезначимые, не поддаваясь соблазну многословия. «Похоронки» и военные эшелоны вошли в быт каждого города, села - всей страны. Отсутствие деталей расчищает стих, дает ему простор, подготавливая ключевую, на мой взгляд, строку всего стихотворения:
Просторно. Холодно. Высоко.
Здесь пространство вводится в самую структуру стиха, в его образную ткань и помогает выразить не только внешний масштаб происходящего, но и сокровенную духовную суть явлений.
Из обихода людей изымаются стены и крыша: погорельцев война лишает домов, другие сами выходят на простор и холод огромного поля битвы. И тут к простору и холоду добавляется еще один образ: «Высоко». В нем и высота неба, и высота трагедии, и высота духа. Но Самойлов не был бы самим собой, если бы сейчас же не соотнес это глобальное и поэтически одухотворенное пространство с чем-то пронзительно единичным:
А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке,
Где звездочка не уставная,
А вырезанная из банки.
И, словно бы изумленный тем, что на фоне бескрайнего простора удалось разглядеть крохотного самого себя, поэт торопится с какой-то раздольной удалью подтвердить существование этой фигурки, затерянной на полустанке, но отнюдь не потерявшейся:
Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.
И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И все на свете понимаю.
Тут уж детали сыплются одна за другой, одна другой метче и острее. Смешное и детское - «джентельменский набор» табака, кисета, наборного мундштука - переплетается с душевным порывом: пайку надвое ломаю; беспечное балагурство - с тем, что все на свете понимаю. Эти последние слова, перекликаясь со строкой: «Да, это я на белом свете», обрамляют поток деталей.
Я на белом свете.
Там, где
Просторно. Холодно. Высоко.
Это соотношение над всем, над всеми деталями. Высокое пространство - во мне. Я - в высоком пространстве. Ощущение этого единства передает характер времени. И закономерно, что в конце поэт снова уходит от деталей к обобщенному пространству:
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
Не по полустанку, даже не по фронту только, а по всей России с лихим посвистом гуляет война. А мы, все поколение - задорные и незадорные, с уставными или самодельными звездочками, со своими бедами и мечтами - участники этого общего «гулянья» на просторе страны и жизни.
Умение перевести бездну пространства в глубину стиха возвышает многие сочинения Самойлова на разные темы и позволяет утверждать, что воспитывалось оно в школе Пушкина. Там происходило «учение», или, как чаще говорят в наше время, «учеба».
И еще одно редкое свойство - в русле той же традиции.
В блистательной статье «Ребенком будучи» В. С. Непомнящий пишет, между прочим, что Пушкин, открыто, с детской легкостью «присваивавший» нередко чужие строки и образы простою цитацией, «умел делать их своим достоянием (так что не важно уж, чьи они были вначале)»41...
Тут подмечено главное в пушкинском «присваивании», что исключает мысль о каком бы то ни было плагиате: именно открытость и детская легкость. Чужие строки и образы используются так откровенно, что для их обнаружения не всегда нужна специальная сноска или примечание. Хотя и тем и другим Пушкин тоже часто пользуется. Так, в примечании 34 к «Евгению Онегину» по поводу строк