XXIV

За что ж виновнее Татьяна?

За то ль, что в милой простоте

Она не ведает обмана

И верит избранной мечте?

За то ль, что любит без искусства,

Послушная влеченью чувства,

Что так доверчива она,

Что от небес одарена

Воображением мятежным,

Умом и волею живой,

И своенравной головой,

И сердцем пламенным и нежным?

Ужели не простите ей

Вы легкомыслия страстей?

XXV

Кокетка судит хладнокровно,

Татьяна любит не шутя

И предается безусловно

Любви, как милое дитя...

Эти подчеркнутые нами слова в совокупности со всей предыдущей строфой, собственно, и выражают отличие Татьяны от разного типа красавиц, описанных в предыдущих двух строфах, и составляют, как давно заметил Белинский, ту единственную ипостась (любящей женщины), в которой только и могла в свое время и в своих условиях проявиться исключительность Таниной натуры: дитя, умеющее полюбить на всю жизнь, - - в этом феномен! Ибо любить так, как написано про Татьяну в строфе XXIV, могут сравнительно многие женщины и даже, вероятно, мужчины. Но милое дитя всегда предается любви безусловно и также безусловно - рано или поздно - меняет предмет своей любви, как это получилось, например, с Ольгой, и, - как легкомысленно предполагал Евгений, - могло получиться с Татьяной. Нет, не могло: это дитя - необычное.

И все-таки дитя; и именно потому можно, как мы видели, улыбнуться на ее «бледные красы», не стыдно подсмотреть, как «сорочка легкая спустилась с ее прелестного плеча», как по-детски она прислушивается к шагам возлюбленного.

Сквозь эту же призму детскости просвечиваются и некоторые другие, драгоценные для нас портретные штрихи. Бросается в глаза, например, последовательное употребление уменьшительных (ласкательных) форм имен существительных, когда они касаются изображения внешних черт Татьяны, и эпитетов, почерпнутых из речевого обихода взрослых с детьми.

В III главе «К плечу головушкой склонилась...»

...Задумавшись, моя душа,

Прелестным пальчиком писала

На отуманенном стекле

Заветный вензель О да Е...

После рокового объяснения в саду:

...Он подал руку ей. Печально

(Как говорится, машинально)

Татьяна молча оперлась.

Головкой томною склонясь...

В V главе:

...Татьяна на широкий двор

В открытом платьице выходит...

...И голосок ее звучит

Нежней свирельного напева...

В чудном сне, когда медведь «лапу с острыми когтями // Ей протянул; она скрепясь // Дрожащей ручкой оперлась // И боязливыми шагами // Перебралась через ручей...»

Особое значение во сне приобретает следующая подробность: «То в хрупком снеге с ножки милой // Увязнет мокрый башмачок». Сама по себе «милая ножка», обутая в мокрый башмачок, не выделялась бы из установившегося выше ряда нежно-девических портретных определений, не будь она внутренне связана С тем высоким поэтическим строем, которым воспеваются «ножки» в I главе. Припомним:

...Люблю я бешеную младость,

И тесноту, и блеск, и радость,

И дам обдуманный наряд;

Люблю их ножки; только вряд

Найдете вы в России целой

Три пары стройных женских ног.

Ах! Долго я забыть не мог

Две ножки...

Здесь и дальше - до конца блистательного пассажа - выясняется, что пушкинские «ножки», оборачиваются, кроме всего прочего, своеобразным термином: «ножки» - стройные ноги. Если ноги не стройные, то «ножки» - обманчивы, то есть вовсе не имеют права называться «ножками». «...Слова и взор волшебниц сих // Обманчивы... как ножки их». Можно возразить, что это натяжка, что автор никак не связывает ножки Татьяны с найденными в «России целой» тремя парами стройных женских ног. Возразить можно, но нельзя упустить, что Пушкин не забывает своего поэтического изыскания о ножках и напоминает о нем здесь же, в V главе, во время именинного бала:

В начале моего романа

(Смотрите первую тетрадь)

Хотелось вроде мне Альбана

Бал петербургский описать;

Но, развлечен пустым мечтаньем,

Я занялся воспоминаньем

О ножках мне знакомых дам.

По вашим узеньким следам,

О ножки, полно заблуждаться!

С изменой юности моей

Пора мне сделаться умней,

В делах и в слоге поправляться,

И эту пятую тетрадь

От отступлений очищать.

Это отступление против отступлений помещено настолько близко к «ножке милой» в мокром башмачке, что трудно предположить, будто они никак не связываются, пусть даже невольно, в сознании автора... В конце концов четыре пары стройных женских ног - тоже не так уж много для России целой!..

Ограничившись пока штрихами, рассыпанными в деревенской части романа, попытаемся собрать их воедино. Перед нами бледноликая тоненькая (в VII главе московские девицы) ее находят... «бледной и худой»), скорее девочка, чем девушка, с темными («темнеющими») печальными очами и диковато-грациозными («лань лесная») движениями. Томная головка («головушка») склоняется к прелестному плечу; лицо отражает малейшие движения души (страх, радость, смущение, усталость и т. д.), тонкие (дрожащие при волнении) руки с прелестными пальчиками; милые маленькие ножки... Со всем этим обликом гармонирует нежный («нежней свирельного напева») голосок.

Получается не так уж мало. Простое, подряд, перечисление этих штрихов подтверждает высказанную вначале мысль об активном авторском вмешательстве в формирование кажущегося стихийным восприятия облика героини. Для окончательной ориентации нашего индивидуально-читательского изображения Татьяны недостает, как говорилось выше, одного уточнения: при всем том - красива она или некрасива? Потому что, согласитесь, перечисленные «прелестные» черты могут соединиться вместе по-разному.

Оказывается, есть и такой - прямой сигнал.