В VII-VI вв. греческие зодчие впервые после длительного перерыва начали возводить из камня, известняка или мрамора монументальные здания храмов. В VI в. выработался единый общегреческий тип храма в форме прямоугольной, вытянутой в длину постройки, со всех сторон обнесенной колоннадой, иногда одинарной (периптер), иногда двойной (диптер). Тогда же определились основные конструктивные и художественные особенности двух главных архитектурных ордеров: дорического, особенно широко распространившегося на Пелопоннесе и в городах Великой Греции (Южная Италия и Сицилия), и ионического, пользовавшегося особой популярностью в греческой части Малой Азии и в некоторых районах европейской Греции. Типичными образцами дорического ордера с такими характерными для него особенностями, как суровая мощь и тяжеловесная массивность, могут считаться храм Аполлона в Коринфе, храмы Посейдонии (Пестум) на юге Италии и храмы Селинунта в Сицилии. Более изящные, стройные и вместе с тем отличающиеся некоторой вычурностью декоративного убранства постройки ионического ордера были представлены в этот же период храмами Геры на о. Самосе, Артемиды в Эфесе (прославленный памятник архитектуры, считавшийся одним из «семи чудес света»), Аполлона в Дидимах недалеко от Милета.

Принцип гармонической уравновешенности целого и его частей, четко выраженный в самой конструкции греческого храма, нашел широкое применение и в другой ведущей отрасли греческого искусства — монументальной скульптуре, причем в обоих случаях можно с уверенностью говорить о социальной обусловленности этой важной эстетической идеи. Если храм с его колоннадой, напоминающей ряды гоплитов в фаланге, воспринимался как модель и вместе с тем символ тесно сплоченного гражданского коллектива, то образ свободного индивида, являющегося неотъемлемой частью этого коллектива, воплотился в каменных изваяниях, как одиночных, так и объединенных в пластические группы. Их первые, еще крайне несовершенные в художественном отношении образцы появляются приблизительно в середине VII в. до н.э. Одиночная скульптура конца архаического периода представлена двумя основными типами: изображением обнаженного юноши — куроса и фигурой одетой в длинный, плотно облегающий тело хитон девушки — коры.

Постепенно совершенствуясь в передаче пропорций человеческого тела, добиваясь все большего жизненного сходства, греческие скульпторы VI в. научились преодолевать первоначально свойственную их статуям статичность.

При всем жизнеподобии лучших образцов греческой архаической скульптуры почти все они подчинены определенному эстетическому стандарту, изображая прекрасного, идеально сложенного юношу или взрослого мужчину, совершенно лишенного при этом каких бы то ни было индивидуальных физических или психических особенностей.

Наиболее массовым и наиболее доступным видом архаического греческого искусства была, безусловно, вазовая живопись. В своей работе, ориентированной на самого широкого потребителя, мастера-вазописцы гораздо меньше, чем скульпторы или архитекторы, зависели от освященных религией или государством канонов. Поэтому их искусство было гораздо более динамичным, многообразным и быстрее откликалось на всевозможные художественные открытия и эксперименты. Вероятно, именно этим объясняется необыкновенное тематическое разнообразие, характерное для греческой вазописи VII-VI вв. Именно в вазовой живописи раньше, чем в какой-либо другой отрасли греческого искусства, за исключением, может быть, только коропластики и резьбы по кости, мифологические сцены начали чередоваться с эпизодами жанрового характера. При этом не ограничиваясь сюжетами, заимствованными из жизни аристократической элиты (сцены пиршеств, ристалищ на колесницах, атлетических упражнений и состязаний и т.п.), греческие вазописцы (особенно в период расцвета так называемого чернофигурного стиля в Коринфе, Аттике и некоторых других районах) не пренебрегают и жизнью социальных низов, изображая сцены полевых работ, ремесленные мастерские, народные празднества в честь Диониса и даже нелегкий труд рабов в рудниках. В сценах такого рода особенно ярко проявились гуманистические и демократические черты греческого искусства, которые были привиты ему окружающей общественной средой начиная с архаической эпохи.

Основные события внешнеполитической истории V в. до н.э. — греко-персидские и Пелопоннесская войны.

Греко-персидские войны явились результатом противоречий между державой Ахеменидов и миром греческих полисов. К концу VI в. до н.э. на Востоке завершилось сложение мощного Персидского государства (во главе с царями из рода Ахеменидов), в состав которого вошли и греческие города, расположенные на западном побережье Малой Азии (в Ионии) и прилегающих островах. Продолжая завоевательную политику своих предшественников, стремившихся к приобретению новых земель (преимущественно на востоке и юге), царь Дарий обратил свои взоры на запад.

Греки последующих веков воспринимали греко-персидские войны прежде всего как противостояние свободы и деспотизма, цивилизации и варварства, Европы и Азии. В значительной мере такой взгляд восприняла и новая историография, особо подчеркивая единодушие греков, их патриотизм, осознание общеэллинского единства, необходимости отстаивать свой путь исторического развития. Однако действительность была несколько иной. Уже с VIII в. до н.э. греки отделяли себя от варваров как люди, говорящие на одном языке и поклоняющиеся общим богам; только греки допускались к участию в Олимпийских играх. Но в их отношении к варварам не было ни чувства превосходства, ни ненависти. Соотношение между греко-персидскими войнами и дихотомией грек—варвар скорее обратное. Греко-персидские войны дали решающий толчок к тому, чтобы простая констатация отличия человека, говорящего по-гречески, превратилась в чувство превосходства, нашедшее свое крайнее выражение позднее в идее Аристотеля о том, что варвары самой природой предназначены быть рабами греков. Греко-персидские войны способствовали оформлению идеи общеэллинской солидарности, чувства принадлежности к одному народу, единому по своему образу жизни и культуре.

Не только рядовые граждане греческих государств, но и их руководители первоначально не осознавали того, что персидское нашествие угрожает самим основам их политического бытия. Греки того времени обладали, в общем, еще весьма узким политическим горизонтом, и внешняя политика родного полиса воспринималась прежде всего сквозь призму постоянных столкновений с соседями. Поэтому и появление в Греции персов осознавалось не как угроза всему эллинскому миру, а скорее как один из факторов в той политической борьбе, которую вели в это время многочисленные мелкие города-государства. Некоторые полисы рассматривали союз с Персией как благоприятную возможность одолеть старинного врага-соседа. Более того, и внутриполитические группировки в ряде полисов видели в персах средство для сокрушения своих противников, так что не только персы использовали внутренние противоречия в городах, но и сами греки призывали их. Как писал современник войн мегарский поэт Феогнид в своих элегиях (ст. 780—782):

Страх мою душу берет, как погляжу я кругом

На безрассудство и распри, и войны гражданские греков.

Милостив будь, Аполлон, город от бед защити.

Как в области социопсихологической, так и политической зависимость оказывается обратной той, которую нам предлагает античная традиция: единство (хотя и относительное) греков рождалось в годы борьбы с персидским нашествием и наиболее полным стало только после их решающих побед. Хотя в дальнейшем оно вновь распалось (но уже главным образом в результате афино-спартанского соперничества), в коллективной памяти греческого народа этот момент был запечатлен, и в общественно-политической мысли последующих времен к греко-персидским войнам не раз обращались как к самому яркому примеру того, каких великих и славных побед могут достичь греки, если противостоят врагу сообща.