Надо же слово какое — штучные! Ненастоящие, значит. Как и правление все. Нет веры государыне, что о добре народном думает. Кругом слухи ползут, будто государство промеж курляндцев своих любезных делит, а богатства царские все в Курляндию вывозит. Будто в деньгах обман — стали серебряные рублевики весом полегше, чем в былые времена.

С податями тоже. Государыня Екатерина Алексеевна с государем Петром Алексеевичем Младшим все долги народу отложили, требовать не стали. Новая императрица все припомнила, каждое лыко в строку прибрала. Может, и не сама. Может, старые бояре надоумили, пусть не курляндцы даже. Так ведь не вступилась, слова своего защитного не сказала. Не смилостивилась.

К народу выходить и в мыслях не держит. В соборе на людей волком глядит. Оно и верно говорят: престрашного взору царица, не к ночи будь помянута. Родные у нее, как по заказу, мрут. Поди, того и хочет, чтобы с Бироном сам-друг во дворце остаться. О Господи! За сыновей страшно. Сам седьмой десяток разменял, а еще ни одного не женил. Роману вон под сорок. Да он продешевить, боится — себе цену знает, чудо-царевны на мешках золотых дожидается. Может, и дождется.

Глава 2

Свадьбы, свадьбы, свадьбы…

…Солнышка нет как нет, а трава, гляди, заколосилась. Мятлик и под дождем распушился. Тимофеевка вся в капели стоит. В окне крутояр от ворот монастырских к реке. Серая… Так и назвали. Не широкая. Не быстрая. А сумел в ней царь Иван Васильевич жену неугодную утопить. Тоже из Долгоруких. Марья. После первой ночи брачной велел в возок запихнуть, коней разогнать и айда в воду. Кони выплыли — кучера успели постромки перерезать. Царица-однодневка на дне осталась.

Серая течет себе и течет. У кладки чуть-чуть всплескивает, на бережок песчаный низкий набегает. Тут куда ни глянь, все сердце рвет. Строгая слобода. Недобрая…

— Вот и дождался Ларион Гаврилыч своего праздничка. Хоть на свадебке, Маврушка, погуляем. Люблю свадьбы — смех, застолье. Танцевать до упаду можно. Хороша собой невеста-то?

— И-и, цесаревна матушка, разве о том толк. Приданое хорошо — вот дело. Глядишь, Роман Ларионыч и вовсе богачом заделается, о дворе твоем заботиться станет. А как же.

— Ну, богатств-то этих еще никто не видал. В чужой мошне они, известно, горами растут, в своей сосульками топятся. Да кто такие Сурмины? — не слыхивала что-то.

— Откуда тебе знать, Елизавета Петровна. Сурмины — люди не видные. При дворе не бывали. В столах царских не сиживали. Подьячими разве служили. Потому, на мое разумение, и к Воронцовым потянулись: как-никак при цесаревне всегда. Земли у них с воронцовскими бок о бок. Роман Ларионыч и смекнул: девка у Сурминых на выданье, родителям при их состоянии оставлять ее в купечестве нет охоты. За женихом тут денег не требуется — своих лопатой не разгребешь. Вот и решили свою Марфу Ивановну за Воронцова-старшего отдать.

— А молодые что — полюбились друг дружке?

— Ой, матушка, все бы тебе про любовь сказки плести. Любовь, она-то по-настоящему для стихов и песен.

— Не скажи, Маврушка…

— Да Бог с тобой, цесаревна. Нашим не до амуров. Марфа Ивановна, может, и грамоте толком не знает: акромя Псалтыри, книг не видала. А собой пригожа ли, не видала. И то сказать, в семнадцать-то годков непригожих не бывает. Главное, своей воли творить с мужем не будет — у купечества с этим строго. Чего ж еще Роману-то нашему Ларионычу?

— А я думала…

— Думай, матушка, думай на здоровье! На свадебке погуляем, там и про любовь раздумаешься. Коли тебе Алексей Григорьича мало. Хорош ведь наш молодец, куда как хорош Разумовский. И ростом, и статью. Тебя пуще света белого любит, пылинки сдувает. Запоет — век бы слушал.

— Не больно-то много петь стал. Известно, ты за Алексея горой, в обиду не дашь. Только обижать его никто не думал — зря вскинулась. Так я, к слову… А невесте вот подарочек приготовила — колечко с яхонтом. Не так чтоб дорогое, да дороже откуда взять. Послать вели.

— Пошлю, матушка, сей час и пошлю. Царицей станешь, Марфа Воронцова бахвалиться начнет: от самой императрицы российской получила — чай, не шутка.

— Нишкни, Мавра. Долго ли до беды.

…Над Невой облака клочьями несутся. Вода бурая, тяжелая, морскими волнами взбухает. Того гляди, по набережным разольется — из дворца не выйти. В покоях духота — окна все закупорены, двери приказ плотно-плотно затворять. Ситцевый капот расстегнуть можно. Платок застиранный с волос скинуть. В застиранном вроде вольготней. До обеда в государынины покои всем вход заказан. Коли уж одеваться, то к театру аль ужину. В новом дворце петербургском театр под одной крышей. Чтоб не трудить себя, не ездить. И чтоб никакого простого люду и в помине не было. Угодил Растреллий, ничего не скажешь. Да и то сказать, по-прежнему, акромя театра, нечем и душу порадовать.

Все затаились. Ждут. Будто и не свой век царица заживает. Будто странницей на престоле примостилась: кому быть наследником — назначит, кому своего счастья ждать. На том и Остерман с Иоганном Эрнестовичем рассорились. Друг против дружки кампанию ведут, чисто полководцы. Из всех близких, может, одна Анна Федоровна и осталась. Ей без императрицы никуда: новым хозяевам старые слуги не надобны. Бережет Юшкова императрицу. Вроде и в самом деле заботится…

— Ваше величество, убиральщицы ждут — что изволите сегодня одеть? Украшениями как распорядитесь?

— Да погоди ты, Анна Федоровна, экая надоедная. Обожду маленько, ровно не в себе я нынче.

— Никак невозможно, моя государыня. На обед званы господа послы. Вам им апшит давать.

— Вот тоска, Господи! Ладно, уймись. Что там у тебя?

— Разрешите предложить вам, моя государыня, робу зеленую, цветами затканную. К ней серьги лаловые, что вашей матушке государыня царевна Мария Алексеевна подарила, и фермуар лаловый, что вы сами у ювелира заказали. Не одеван ни разу, так сразу послам в глаза бросится.

— Давай прикину, к лицу ли. Что там у Лавры-то деется? Что еще голодранка понавыдумывала?

— Деток рожают да крестят, моя государыня. Дел невпроворот.

— А чего на безделье нищих-то не плодить. Вот только чем кормить ораву свою собираются?

— У меня на родине, моя государыня, говорят, даст Бог день, даст и хлеб. Не большие господа — разве не прокормятся?

— Ты не сказала, кто у них осчастливился?

— Прежде других бывшая девица Мавра Шепелева, ныне законная супруга Петра Шувалова. Сына принесла — цесаревна сама крестила. Теперь госпожа Шувалова цесаревну иначе, как кумушкой-матушкой, не зовет. Совсем придворного обихода не знает. Женщина некрасивая, без приданого. Такой бы век в девках сидеть, спасибо, служба у цесаревны помогла.

— Да уж красотой девку Шепелеву Господь не наградил: сама кадушкой, ноги ведрами, голова горшком — шеи не видать. Никакое декольте не поможет. А денег, выходит, у молодых ни гроша?

— Полагаю, моя государыня, у Шуваловых кое-что наберется. Они о себе позаботиться и при нищей цесаревне сумеют. Зато у невесты скарб — все с цесаревнина плеча.

— Ну, умора! А еще какие пары составились?

— Старший из братьев Воронцовых.

— Роман, что ли?

— Он самый. Невесту высмотрел из сибирских купцов, богатеющую. Сам супружницу обирает, нет-нет и цесаревне подбрасывает, когда подарочком, чаще взаймы под отличный процент.

— Ишь, благодетель.

— Его, моя государыня, на все хватает: что дать, что взять. У него и прозвище такое: Роман — большой карман. Женился недавно, а детей уже полон дом. Супруга иначе, как брюхатой, не ходит.

— Неужто цесаревна всех крестит?

— А чем ей еще, моя государыня, благодетеля отблагодарить? Донесли мне, что намедни послала на мануфактуру Затрапезных полдюжины чулок нитяных заказать. У Затрапезного порядок: без денег ничего не отпустит. Выходит, кто-то опять цесаревну денежками ссудил. Опричь Романа Воронцова некому.