После выступления 800 дворян, maitres, Богданов уведомил воеводу о том, что он узнал от одного казака, взятого в плен Москвитянами, будто мятежники вступили в Царицын, где умертвили более 1,200 человек гарнизона. Он прибавлял, что Татары разделились и бьют беспощадно друг друга. Так как его помощь опоздала, то он удалился в Черный Яр, где рассчитывает простоять до прихода неприятеля; узнал еще, что Москвитяне так жестоко измучили этого несчастного казака, что самые грубые из его врагов выразили к нему сожаление.

Мятеж все усиливался; вооружили все лодки, взятые из ближних мест, а несколько дней спустя их было около 40, из которых каждая была снабжена маленькой чугунной пушкой. Собралось более 2,600 Москвитян и 500 Астраханцев, d’Astraratai, над которыми принял начальство князь Семен Иванович Львов, knees Simeon Ivanovits Elbof [200]. Этот отряд был взят из Астраханского гарнизона; полковником в нем был Поляк, по фамилии Рожинский [201], Rusinski, а помощник Виндронг, Vvindrong, Шотландец. Другие иностранные офицеры были: Павел Рудольф, Немецкий капитан, Роберт Гейт, Английский капитан, и Николай Скак, Nikolas Scaak, который был произведен Русскими из лейтенантов нашего корабля в капитаны. Было еще два поручика и несколько прапорщиков — Немцы. Остальные были Русские или Поляки. Флот этот вышел из Астрахани 25-го Мая, в Троицын день. Чтобы настращать воинов и заставить их исполнять свои обязанности, во время салютов перед отплытием, в виду всего флота, повесили бедного полуживого казака.

Как только флот отплыл, Астраханская чернь, до тех пор только роптавшая, нахально излила свою злобу на действия воеводы, Офицеров и даже пригрозила им. Но что она ни делала, воевода не показал даже вида, что слышит их, откладывая наказание их до возвращения флота, в желанном успехе которого не сомневались. К тому же, так как гарнизон был слабее обыкновенного, то опасались, чтобы, в случае возмущения, народ не превозмог. Между тем узнали от одного бежавшего дворянина, что враги завладели Черным Яром, Tzornojar, который взяли приступом в тот самый день, когда к нему подошел флот, что изрубили всех, не пощадив никого, а солдаты Московского флота, умертвив всех своих офицеров, сдались победителю, не смотря на то, что за четверть часа до этого присягнули в том, что положат жизнь свою за дело государя.

Этою новостью, встревожившею начальство, усилилась дерзость народа; уже раздавались глухие и скрытые жалобы; злобу на воеводу выражали нагло, его поносили и оскорбляли при всякой встрече. Нашлись даже смельчаки, которые сказали ему, что он довольно хозяйничал и что теперь настала очередь управлять властелину, более сведущему и достойному. Богачи и дворяне не смели показываться в народе и ежеминутно опасались, чтобы народ не перебил их.

Это буйство, которого большая часть дворян испугалась, не помешала воеводе водворять повсюду порядок. Он положился на бывших в городе Немцев и, в ожидании помощи, которую слали ему из Московского государства, вверил им первые должности, поручил охранять артиллерию и приблизил их к себе. В подобных обстоятельствах он полагал, что иностранцы будут вернее жителей, и безопаснее вверить охрану города им, нежели злонамеренному народу, который искал только случая, чтобы заявить преданность врагу государя. Не смотря на все эти предосторожности, мы думали, что воевода не будет в состоянии рассеять грозу, готовую разразиться над городом. Полчища Разина росли с каждым днем, он одерживал большие победы, и счастье всюду сопровождало его. Каково же было сопротивляться ему? Так как мы полагали, что это невозможно, то умоляли воеводу, желавшего удержать нас, возвратить нам свободу, которою мы пользовались, когда пристали к берегам Астрахани, и принять во внимание то, что мы должны были исполнить другие приказания по службе его царскому величеству. Если бы мы не имели намерения продолжать наше путешествие, то не боялись бы вмешиваться, не сомневаясь в том, что Разин, знавший нас и нашу преданность государю, поступил бы с нами жесточе, нежели с другими. Вот почему мы решили не только оставаться свободными, но даже искать случая удалиться. Хотя в городе было достаточно военных запасов для того, чтобы сопротивляться стотысячному войску, и, как бы ни был силен неприятель, с его стороны было бы безрассудно осаждать его: тем не менее пронесся слух, что он с бесчисленными полчищами приближается очень быстро. По мере того, как слух этот рос, наглость черни усиливалась, что заставляло подозревать тайные сношения одной стороны с другой. Так как воевода и мы были здесь не в безопасности, ибо нам угрожали тем, что мятежники нас первых принесут в жертву своей жестокости: то капитан [202] собрал нас и, объяснив, что мы, вместо того чтобы покинуть город, подвергаемся опасности быть в нем запертыми, распорядился, наконец, чтобы каждый сегодня же, захватив свои лучшие пожитки, возвратился на корабль и был готов к отплытию в Персию. К этому он присовокупил, чтобы мы не замедлили явиться на корабль прежде, нежели запрут городские ворота, так как было решено не ожидать никого, из опасения, чтобы, узнав об этом, не помешали бы нашему отплытию. Хотя времени было мало, но мы с такою радостью уходили из этого города, что успели в точности исполнить распоряжения. В назначенный час было готово, и наши вещи были сданы на руки штурману, pilote. В нашем экипаже были женатые с детьми. Одного звали Корнелий Брак, а другого — Яков Трапен, Jacob Trappen. Впрочем капитан запретил уведомлять их об этом (отъезде), не желая брать их на свое попечение во время такого продолжительного плавания. Но так как я находил, что это запрещение противно чувству любви к ближнему и было бы жестоко предавать своих соотечественников ярости черни, которая не пощадит их, то и уведомил их о полученном приказании и устроил так, что первый из них явился на корабль с женою и ребенком. Что же касается Якова Трапена, то он сказал, что нет у него денег и он не знает, откуда их достать, а потому и не осмелится покуситься на такое предприятие. С выражением такого горя описал он мне свое затруднительное положение, что я весьма пожалел, что не могу дать ему взаймы денег и тем извлечь его из места, в котором он должен был подвергаться величайшему бедствию и ежеминутной опасности погибнуть под развалинами города, или быть убитым чернью, которая со дня на день разъярялась сильнее на воеводу, безнаказанно угрожая ему и даже начиная оскорблять его. К спасению не было никакого средства, в особенности, если бы Разин осадил город; в чем почти уже не сомневались, так как уверяли, что он недалеко, и силы его превосходят всякое вероятие. Таким образом этот бедный человек подвергался ярости бунтовщиков, наглости жителей и ужасам нищеты. Не смотря на все это, надобно было уступить необходимости и положиться на святое Провидение, которому мы и предали его. Оставив его, мы, в числе пятнадцати человек, сели в шлюпку. Так как не являлись наш капитан и двое из экипажа, Бранд и Термунд, то мы ждали их до того, что боялись очутиться в беде.

В самом деле, следовало опасаться, чтобы нас не открыли; в этом случае с нами наверное обошлись бы дурно, так как воевода дал понять, что он не желает, чтобы мы возвращались на свой корабль прежде, нежели утихнет волнение. Эти и некоторые другие причины смутили дух и пробудили нетерпение некоторых, боявшихся дурных последствий от дальнейшего промедления и хотевших сейчас же ехать. Начальник корабля напомнил, что по совести они не могли этого сделать и, если из трусости покинут они своего капитана, которому обязаны многим, то их всякий осудит. Эти слова успокоили их. Прождали до полуночи, но затем согласились, что долее ожидать нет возможности, так как опасность была неминуема. Кроме того можно было думать, что он или избрал для бегства другой корабль, или попался в плен. Заметьте при этом, что нужно было опасаться, как бы жена бедного Трапена, о котором мы выше упомянули, будучи не в состоянии молчать, не открыла нашего местопребывания. И так, отчалили мы от берега смело, ибо стоявший между нами и городом наш корабль скрывал от жителей шлюпку, что способствовало нашему побегу. К тому же Астраханцы далеки были от мысли, что мы отважимся пуститься в море на таком непрочном судне. Так как терпение наше истощилось, а надежда оказалась тщетною, то мы наконец решили направить свой путь в Персию, хотя не сомневались в том, что предприятие это было сопряжено со многими неизбежными опасностями и тяжкими бедствиями.