Андрей Горелов вел третий отряд, и он опоздал, немного, но опоздал. Надо было ударить спустя мгновение после Беляны, а он замешкался. Юкагиры пришли в себя, разделились на два отряда и потеснили Беляну к острожку и опять пошли на Семена.

Семен бил без промаха. Казаки заряжали ему пищали, аманаты и женщины пускали стрелы.

Настя, жена Беляны, сидела позади всех с Любимом на руках. Сичю воевала.

Семен понял, что удар Беляны пошел прахом, и шепнул своим казакам:

— Если не поможет Андрей Горелов, отступайте с бабами в крепость. Успеете. Я их задержу с аманатами.

Андрей Горелов ударил наконец. Как черти, выскочили его аманаты с длинными горящими шестами. Бросились на правое крыло юкагиров, и те в ужасе от пламени, от неведомой русской хитрости шарахнулись к центру, ломая его, и все вместе бросились назад, к своему лагерю.

Путь к лодкам был открыт, но Дежневу показалось, что это победа, и он крикнул казакам:

— Гони!

Казаки и аманаты ударили юкагирам в спину, и бой, казалось, был уже кончен, когда юкагиры разошлись вдруг влево и вправо, и на русских помчались — ну прямо дьяволы! Они мчались на оленях, с копьями, с гиком и визгом. Это вернулся из тундры тойон Пелева.

— Назад! — закричал Дежнев. — Бабы — в крепость!

Он остался один со своими пищалями и знал наверняка — все кончено.

И все было бы кончено, но у счастья своя никем не угаданная жизнь.

Грозный грохот потряс небо. Олени метнулись в стороны, сбивая и юкагиров и казаков, роняя всадников. По Колыме плыли кочи. Кочи приставали к берегу, казаки спрыгивали на землю и мчались в бой. Юкагиры заметались.

— Спасены! — сказал Семен, вытирая со лба кровь и пот.

К нему подбежал огромный детина.

— Семен! Дежнев! — поднял, чмокнул в усы. И Семену показалось, что кочи и разгром юкагиров — это только бред: откуда было взяться на Колыме глупому устюжанину Митяю?

— Да Митяй же я! Забыл, что ли? — кричал великан, но у Дежнева не осталось больше сил, он сел на землю, потом лег и закрыл глаза. Когда он их открыл, то увидел Зыряна. Сомнения быть не могло — все это пригрезилось, и, наверное, все уже казаки убиты и сам он убит.

— Очнись, Семен, — говорил Зырян. — Победа.

— Откуда ты взялся? — спросил Семен, не открывая глаз.

— Новоселова на море встретили. Вез он мне наказ воеводы быть на Колыме приказчиком.

Семен разом сел.

— Так не убит я, что ли?

— Живой! — засмеялся Зырян. — Смотри, кого тебе привез.

— Здравствуй, дядя Семен!

— Узнал меня?

— Да как же тебя не узнать-то?

— И я тебя узнал.

Митяй кинулся обнимать Семена.

— Погоди, — отстранил его Зырян. — Видишь ведь, кровь из головы течет. Перевязать надо.

— Сичю жива?

— Жива, Семен! И Любим жив.

— А другие как?

— Семеро вас осталось, казаков.

— Половина, значит. Вовремя ты пришел, Зырян.

Семен встал, потрогал повязку на голове и потом только крепко расцеловался с Зыряном.

— И со мной давай! — заревновал Митяй.

С Митяем трижды обнялся. Потом тихо шли по полю. Много было убито.

— Смотри ты! — сказал вдруг Дежнев. — Пелева.

Пелева лежал, схватившись руками за копье. Он вдруг шевельнулся, открыл глаза. Копье оторвалось от земли и ударило Зыряна в бок. Зырян упал, обливаясь кровью…

Пелеву убили. Зыряна понесли в крепость.

Болел он долго. Кашлял кровью. А через год умер.

Так закончилась война с бесстрашным и могучим юкагирским тойоном Аллаем, так закончилась жизнь русского морехода, воина, открывателя новых земель Дмитрия Михайлова Зыряна. Называли его казаки промеж себя Ярилой. Он открыл реку Алазею и вместе со Стадухиным Колыму. Всю жизнь собирал царю ясак, черных мягких соболей и умер, как полагается герою, бедным. Плакали по нему дюжина казаков да одна якутская баба. И то славно! По другим товарищам своим казаки не плакали.

С Колымы в Якутск, из Якутска в Москву пошла-пошла грамота: мол, сними ты, царь-государь, со своего царского довольствия твоего служилого человека Дмитрия Михайлова Зыряна, потому что ни денег ему твоих, царь, ни хлеба, ни соли, ни слова твоего ласкового не надобно. Плыла та грамота по рекам, катила в санях, поспешала верхом, а Москвы все не видать было: уж больно далека Москва, высока. Сколько еще лет будут колымские казаки отписывать свои грамоты царю Михаилу Федоровичу, не зная о том, что его душу за упокой уже поминают.

НА МОСКВЕ

Царь Алексей Михайлович

Возвращались с охоты. Затравили матерого волка. Царевич Алексей сам перерезал матерому глотку, распалился, расхвастался, и все радовались тоже.

Наставник царевича Борис Иванович Морозов дал вдруг лошади волю, и все поскакали, тесня и обгоняя друг друга. Резвее были сердечный товарищ наследника, одногодок Афанасий Матюшин и, конечно, сам Алексей. Первыми пересекли поле, врезались в молодой березняк.

— Афонька! — крикнул царевич. — Уводи!

Матюшин попридержал коня, дожидаясь, чтоб его приметила свита, а наследник, увертываясь от деревьев, дал стрекача в сторону.

Сбило шапку — засмеялся. Хлестнуло по лицу — опять засмеялся. Вырвался на опушку — и кубарем через коня.

Стояло расписанное облаками небо. Алексей потянул воздух в себя, в носу захлюпало. Вся морда небось в крови. Разом вскочил, потыкал кулаком в бока — целехонек.

Вспомнил о коне. Красный, шелковый, лежал он на синей осоке. Попал ногой в колдобину — начисто переломил: кость наружу вышла. Встал виновато Алексей перед конем на колени.

Отцу расскажут — ведь не будет ругаться, заплачет ведь.

Поиграть охота, Алексей? Нельзя: наследник ты. Свернешь себе шею — смутам быть. Убийствам, войне, мору. Поиграть охота, Алексей? Нельзя. Нельзя царям играть. Терпеть надо.

Отец-то, бедный человек, с шестнадцати лет в царях. В царях ведь!

— Вставай! — заорал на коня Алексей. — Здрав будь! Велю!

Коня била дрожь, косил на человека большим глазом.

Алексей заколотил руками об землю, обжигая ладони осокой. Вскочил. Захлебываясь до икоты слезами, вытянул нож.

— Погоди, боярин!

Перед Алексеем стоял мальчишечка.

Как одуванчик голова, глаза большие, темные, как болота.

— Возьми мою лошадь, а твоего коня поправлю. Отец мой лошадник, он поправит.

Алексей снял с руки перстень.

— Дарую! Сердце у тебя доброе, человек!

Мальчишечка повертел перстень, поймал алмазом солнце и засмеялся.

— Горит-то весь!

— Где лошадь?

— Тут, сейчас приведу. Сено убираем. Отец заодно бортничает. Дупло нашел богатое, мед качает. Ты сбрую пока снимай со своего.

Мальчишечка убежал.

Алексей снял сбрую с коня, а сам молился, чтоб выжил, выдюжил его прекрасный скакун.

Лошадь была крестьянская, с большим животом, с тяжелыми, сильными ногами. Алексей усмехнулся и стал снаряжать ее. Она была смешная, добрая, эта лошадка, в царском уборе из золота, серебра, редких каменьев.

Прыгнув в седло, Алексей сразу же тронул повод, чтоб скорее убежать от погубленного коня, чтоб не застала его здесь свита.

Повернулся к мальчишечке, помахал ему.

— Шапку мою поищи в лесу. Она дорогая, в каменьях вся. Тебе дарю.

…Борис Иванович как увидел царя на кляче, так и похолодел сердцем. Закричал было, а наследник посмотрел на него кротко и сказал тихо:

— Ни о чем меня спрашивать не велю. Коня моего искать не велю. Отцу об этом не велю говорить.

Позвал к себе испуганного Матюшина, весело стал рассказывать про своего сокола, которого подарил ему отец, расписывал прелесть охоты, мечтал вскоре устроить соколиную потеху.

Борис Иванович взмолился:

— Алексей Михайлович, нельзя же на такой кобыле в Москву показаться. Что народ скажет? Послы иноземные что скажут?

— Дайте мне другую лошадь, — согласился Алексей.

Москва встретила тишиной. Тишина показалась выжидающей, и каждого в отряде охватила тревога.