Сравнив Берроуза с Иеронимом Босхом, назвав его религиозным писателем, Мейлер сказал на суде, что "при чтении "Голого завтрака" возникает ощущение умерщвления духа, и с более сильным ощущением я не сталкивался ни в одном современном романе. Перед глазами встает картина, изображающая то, как бы вело себя человечество, будь человек полностью отлучен от веры".

Думается, что уже тогда, в середине 60-х годов, подобная оценка книги была более чем оправдана. Говоря о Берроузе как о религиозном писателе, Мейлер, безусловно, имел в виду, что американское правосудие имеет дело с религиозным произведением, представляющим не что иное, как совершенно новое мировоззрение, новую ментальность, те самые "новые идеи", о которых шла речь в "Письме Американцу" Сен-Симона, процитированном в начале этой статьи.

То, что "Голый завтрак" имел не только огромное литературное, культурное значение, но и не меньшее социальное, идеологическое воздействие на умы и сердца "поколения разбитых" — сейчас уже бесспорный исторический факт. Но ставил ли сам автор перед собой столь глобальные задачи? Насколько вообще социально содержание книги, умышленно ли, преднамеренно социально? Все эти вопросы очень интересовали и судей.

"Отдуваться" и «оправдываться» за Берроуза пришлось Гинзбергу. Речь шла о политических партиях Интерзоны, подробно описанных в "Голом завтраке": ликвифракционисты (извращенцы, особо склонные к садомазохизму), дивизионисты ("умеренные" гомосексуалисты), фактуалисты (антиликвифракционисты и антидивизионисты) и др.

Суд: Разумеется, их не следует принимать всерьез, поскольку все это является чистой фантазией.

Гинзберг: Конечно.

Суд: И следует, по-моему, обязательно указать на то, что здесь не существует, как мы с вами понимаем, абсолютно никакой связи ни с одной политической партией Соединенных Штатов.

Гинзберг: Да, как я говорил, в этих эпизодах имеются в виду воображаемые политические партии…

Игра такова: судья задает почти риторические вопросы, на которые Гинзберг с поспешной готовностью отвечает то, что от него хотят услышать ("поддавки"). Цель такой игры — усыпить бдительность судей. «Оправдания» выглядят малоубедительными даже после того, как Гинзберг пытается "все свалить" на Гитлера ("Я имею в виду сексуальных извращенцев — достаточно вспомнить Гитлера, Германию под властью Гитлера, ведь их политическая партия состояла из людей не совсем нормальных в сексуальном отношении…") и на Сталина ("Термин «ликви-» принадлежит фашистам и коммунистам и означает политику ликвидации, о которой говорил еще Сталин…").

Трудно с точностью ответить, как свидетельские показания Гинзберга повлияли на решение суда, но, как бы то ни было, можно утверждать, что "Голый завтрак" — произведение, обусловленное не только временем написания, но — и это, пожалуй, более важный фактор — местом. Если рассматривать книгу с позиции идеологии, то для американского общественного и политического устройства она представляла серьезную опасность. Это очень американское произведение, затрагивающее самые тонкие струны национального характера (и, строго говоря, понятное до конца только «коренным» американцам, если такие вообще существуют в природе), и именно в этом власти усмотрели главную опасность…

"После Болезни я очнулся в возрасте сорока пяти лет, в здравом уме и твердой памяти, а также сохранив сносное здоровье…" — книга начинается с фразы, которой она могла быть закончена, а может быть, и была закончена в одном из черновых вариантов (ведь признается же автор, что написал десятки предисловий к "Голому завтраку", которые постепенно «атрофировались», и одно из этих «атрофированных» предисловий стало в конце концов своеобразным эпилогом). Описывая возникновение, развитие и преодоление Болезни, Берроуз мучает читателя страшным вопросом — "В каком состоянии все это писалось?" Озарение ли это было, вдохновение или мы действительно имеем дело с классическим произведением из разряда той «чернухи», которой знаменит поминавшийся уже всуе Венечка Ерофеев, когда «налакавшийся», нанюхавшийся, «обдолбанный» или обкуренный автор уже сам не ведает, что "творит"?

"Защитник" Мейлер осторожно предположил, что "возможно, он писал эту книгу во всех трех фазах: и когда был наркоманом, и когда лечился, и когда излечился от своего пагубного пристрастия…"

Трудно писать о книге, о которой столько сказано и написано во всем мире с момента ее издания. И — практически ни строчки по-русски. О необходимости скорейшего издания Берроуза в России однажды высказался Андрей Вознесенский, давнишний друг Гинзберга, которого тот как-то публично, во время совместного интервью, даже назвал своей женой (естественно, по причине плохого знания русского — это уже исторический анекдот).

Проблемы цензурные и издательские в данном случае отходили на второй план, поскольку долгое время "Голый завтрак" имел устойчивую репутацию "непереводимой литературы". Как отмечалось выше, обилие сленга, жаргонизмов, специальных терминов и названий, своеобразный "лингвистический юмор", тщательно завуалированные аллюзии, адресованные узкой «прослойке» американской молодежи 50-60-х годов, а также «трудности» стиля и «размытость» конструкции книги сделали ее неудобочитаемой даже для многих англоязычных. Восхищение вызывает работа Виктора Когана, преодолевшего эти преграды и приготовившего "Голый завтрак" для отечественного читателя.

Он (отечественный читатель) при желании и возможности мог подготовиться к восприятию этой книги и этого автора, посмотрев только что появившийся на видеорынке фильм культового канадского режиссера Дэвида Кроненберга, снятый по мотивам произведений Берроуза в 1992 году (название фильма нелепо переведено как "Обед нагишом"). Фильм этот хорош для Голливуда, но совсем плох для Берроуза, поскольку представляет из себя почти развлекательное, «попсовое» поппури на темы его наиболее известных книг, а за основу взят "Голый завтрак" и биография его автора (подход сценариста к своей задаче не отличался особым остроумием). Все это похоже на страшную сказку с нетрадиционным для американского кино нехорошим, непонятным концом. На «сказочных» персонажей потрачены колоссальные деньги, и в этом Кроненберг верен самому себе. В ущерб Берроузу. Характерный пример того, как «популярят» в Америке былых бунтарей, пытаясь их «приручить» и "одомашнить"…

Как бы то ни было, опыт Берроуза уникален, поскольку он — единственный из битников — превратил Болезнь своего поколения из популярной, расхожей темы маловыразительных литературных поделок в предмет столь серьезного исследования.

"Благодаря этому документу мы стали богаче, а нация наша сделалась еще более великой, поскольку издатель может напечатать этот документ и открыто продавать его в книжном магазине, продавать легально. В нем даже содержится намек на то, что слова Линдона Джонсона о "Великом Обществе" могут оказаться не простой похвальбой политика, что они и в самом деле таят в себе зерно новой истины; ведь ни одно заурядное общество не сумело бы набраться храбрости и духовной честности, чтобы заглянуть в бездну "Голого завтрака" — слова Нормана Мейлера, три десятилетия назад обращенные к американским властям, могут также быть адресованы любому другому обществу, которому предстоит испытание этой книгой.

Берроуз — единственный из битников — выдержал испытание временем и славой. Ему удалось избежать полного разочарования и безграничного пессимизма умершего в 1969 году от алкоголизма Керуака, который в последних своих произведениях пришел к пониманию того, что "американский удел ужасен, и его нельзя облегчить". Спустя несколько лет после его смерти Гинзберг написал эссе, в котором набросал выразительный портрет первого идеолога битничества: "Творческая драма Керуака и вместе с тем главный итог всего бит-эксперимента — еще одно подтверждение неосуществимости "Американской Мечты". Америка пошла иной дорогой, ведущей к массовому убийству, к солдатской жестокости".