– Ну вот, – прошептал Имс, притаившийся в нише, как поднаторевший на слежке агент, – по крайней мере, мы уверены, что старик все еще здесь. Нам осталось выяснить, когда он обычно ложится спать.

– Старых людей обычно мучает бессонница. И вообще сон у них тревожный, чуткий.

– Ему еще и кошмары снятся, сто процентов. Ну ничего, это нам даже на руку – будем одним из этих кошмаров…

Поплутав в узких переулках, они нашли несколько мест, откуда отлично просматривался двор старика и даже часть его квартиры, балкон в то числе.

Одним из таких мест была крыша невысокого соседнего дома, они решили расположиться там, среди труб, голубятен и нагретой солнцем черепицы, сквозь которую там и сям пробивалась зеленая трава. Если пройти всю крышу вдоль, вы оказывались напротив большой школы с высокими окнами, откуда наблюдали томящихся на уроках подростков и футбольное поле, где похожие подростки – смуглые и черноволосые, покрытые белесой пылью – носились со скоростью света и радостно вопили, терзая видавший виды большой кожаный мяч.

Имс распланировал слежку на несколько дней, и Артур нервничал, думая, что их может выкинуть из сна в любой момент. Но чем дальше текло время, тем больше он забывал, что они во сне, и то, что он сам это отмечал, показалось ему странным, невозможным. Однако скоро и эта рефлексия прекратилась, растаяла в жарком мареве аргентинской реальности.

И ему не показалось удивительным, что, кажется, эта слежка была далеко не первой в их жизни – так легко они ее переносили, так мастерски вели. Они лежали на крыше, пили воду, ели фрукты, передавали друг другу мощный бинокль, который взялся не пойми откуда, как и многие вещи до него. Но Артура такие возникновения уже не изумляли – это были их сновидения и они могли материализовать здесь все, что угодно.

Как и следовало ожидать, режим дня старика не был чем-то из ряда вон выходящим. Просыпался он рано, некоторое время лежал в постели, потом шел в душ, после душа варил кофе и делал скромный завтрак (иногда это было всего лишь одно яйцо всмятку), чуть позже выходил на балкон и курил, обедать шел в кафе или ресторанчик неподалеку, потом некоторое время сидел на балконе или на скамейке во дворе, смотрел в пространство, весь словно бы уменьшившись, в своем пиджаке походя на какую-то серую птицу, потом спал до вечера, и, судя по всему, дневной сон его был лучше, крепче ночного, потом уходил гулять в парк поблизости, после смотрел телевизор или читал книгу, иногда что-то увлеченно писал, перебирал бумаги (тут Имс, конечно, каждый раз делал стойку), затем, около девяти часов вечера, более чем скромно ужинал – иногда в ресторане, но чаще дома, снова курил на балкончике и, наконец, походив по дому и наведя одному ему ведомый порядок, ложился в постель. Засыпал он нескоро, долго ворочался, кряхтел, видимо, все же мучил его артрит или еще какие-нибудь старческие болезни. Все же сто с лишним лет – не шутка. Понятно, почему радиус его передвижений пешком не превышал трех кварталов. Такси он в течение этого времени не брал. Один раз утром к нему пришла большая, пухлая аргентинка, убралась в квартире, забрала белье в прачечную, что-то ему рассказала звучным, раскатистым голосом – Артур не слышал слов, но звук до него долетал. Больше к старику никто не приходил.

На пятый день Имс сказал, что пора действовать.

***

Время X назначили на три часа пополудни. Обычно именно на эти часы приходился самый сладкий сон старика – они подобрались однажды настолько близко к окнам, что видели, как он причмокивает губами во сне и подкладывает ссохшиеся ладошки под подушку. Как ребенок.

Имс был обманчиво спокоен, хотя жажда крови все больше разгоралась в его глазах. Стоять рядом с ним было невозможно – он весь неслышно вибрировал, как туго натянутая струна.

– Имс, может, ты успокоишься? – в конце концов разозлился Артур. – Твоя нестабильность может все разрушить.

К тому времени он уже набросал примерный план Манхэттена 30-х, помещение, которое могло бы сойти за лабораторию того времени – в конце концов, они все похожи, придал ей некий личностный оттенок – нарисовал фотографии, расставленные по полкам, изобразил несуразный чемодан старинного пэсива. Такая поверхностная имитация казалась ему бредовой затеей – он даже не мог в точности представить себе нужные вещи, а ему нужна была конкретика! Но делать было нечего.

Он сам не понимал, почему так злится. Может быть, он злился на себя. Из-за своей внезапной жалости. Из-за своего сильнейшего нежелания все выяснять, еще раз сталкиваться с этим, пропускать через себя то, что давно, давно, давно прошло.

Он надеялся, что прошло.

И понимал, что бессовестно лжет самому себе. Угли в груди его потухли, уступив место невозможному холоду. Но решение было принято, и в нем все меньше оставалось от того московского – мягкого, сочувствующего, сожалеющего, мечущегося Артура. Эта личность словно таяла под напором другой – бесстрастного и довольно циничного извлекателя.

Это тот Артур, не испытывающий ни капли нерешительности, наорал на нервничающего Имса, это он ловко присел перед их безразмерной кроватью, поддернув на коленях брюки, и жестом фокусника вытащил из-под нее легкий серебристый кейс – современный, совершенный пэсив. Это он, профессиональный сновидец, любовно поглаживал пальцами его кнопки, трубки и ампулы с сомнацином, прикрепленные к внутренней стороне крышки, ласкал взглядом набор острейших игл, которые применялись только в самых дорогих клиниках.

Впрочем, сейчас не было смысла разделять эти личности, как бы Артуру в какие-то минуты не хотелось. Все его реакции… они были как круги на воде после брошенного камня. Но сам камень уже покоился на дне, и этого ничто не могло изменить. Единственное, о чем стоило всерьез беспокоиться: не выбросит ли их из сна в самый неподходящий момент.

Самое раздражающее было в том, что в этом, аргентинском, сне, они худо-бедно управляли самой реальностью, но не могли контролировать его продолжительность, даже с помощью примитивных сигналов или символов. Это был нонсенс со всех точек зрения. Их держал в этом сне кто-то третий, и было неизвестно, какие цели этот третий преследует. Это нервировало неимоверно.

Хотя, конечно, Артур предполагал, кто этот третий. И какие цели – тоже. Однако марионеткой было чувствовать себя все равно неприятно. А совершенно неподготовленной марионеткой – вдвойне. Он привык все просчитывать, понял Артур. В том мире, где они были извлекателями, вероятно, он был координатором – отвечал как раз за план, за отступные пути, за дополнительные страховки, – словом, следил, чтобы ничего не сорвалось. Вот почему сейчас так мучился.

– На этот раз сон будет мой, – сказал Имс не терпящим возражений тоном.

Артур кивнул.

– Только, – предупреждающе сказал он, – никакой самодеятельности.

– Ну что ты, дорогуша… – ощерился Имс. – Всегда все по плану.

– Ага, как же. Я просто взываю к твоему разуму, Имс. Мы сами не знаем, что воротим… и плана-то точного нет. И так нарываемся.

– О, господи боже, сколько раз я говорил – « все возможно», а ты нудел – «невозможно, невозможно»! Ну и кто, кто всегда оказывал прав? Не было еще ничего невозможного!

– Не было, – согласился Артур. – Зато мы каждый раз большими лопатами разгребали последствия твоего «возможного».

– Ну это уже другой вопрос.

Несмотря на препирательства, действовали они удивительно слаженно, как единый организм. Взяли такси до ресторана на Аристидес-Виллануэва, неспешно пообедали.

Имс сообщил между прочим, что чуть южнее Мендосы находится Музей Каса-де-Фадер, где выставлены многие картины Фернандо Фадера.

– Они довольно ценные, – промурлыкал Имс.

Артур закатил глаза, услышав этот тон.

Имс чуял живопись, как вампир чует кровь. Иногда Артуру казалось, что информация передается ему телепатически, из эфира.

– Собираешься совместить полезное с приятным?

– Ну, почему бы и нет? Вообще, здесь можно найти много интересного. И потом, darling, мы не доехали до Буэнос-Айреса. Я себе никогда не прощу, если мы этого не сделаем… Вот закончим дело, и можно устроить себе маленький романтический вояж.