человеком, а потом ввернуть что-нибудь насчет коммунизма. О, я знал, чем их тут можно было взять!

Главное — убедить ее в том, что намерения у меня самые серьезные. Это она и сама должна была теперь

понять, увидев меня неожиданно перед собой в такой дали от Ленинграда. А мне осталось бы только сказать:

“Вот видите, никакие расстояния не могли меня остановить. Я сказал, что приеду объясниться, и приехал. И

теперь у нас не будет ошибки. В тот раз я еще не знал ваших обычаев и слишком поторопился с этим делом. Но

вперед я буду осмотрительнее. Это меня тогда буржуазные пережитки подвели, а теперь я их изгнал и понимаю,

что разговор о тех вещах должен быть на втором месте, а на первом — дело коммунизма. Так оно у меня теперь

и ведется. Можете быть спокойны. На четвертом этаже я занял в соревновании первое место. (Ну, о пятом этаже

ей не обязательно упоминать.) И дальше у меня все пойдет в том же роде. Так что тянуть нам больше незачем. Я

понимаю, что у женщины есть своя скромность, но зачем же ей без конца себя терзать, если уже давно приспело

время ответить согласием? Дело наше ясное. Я уже сказал, что вы мне нравитесь и все такое. Пора и вам

отбросить стеснение и постараться не упустить то, что не каждый день приходит к одинокой вдове, да еще с

ребенком”.

Такое примерно приготовился я ей сказать и после этого выбрался на дорогу. Войдя в деревню, я стал

высматривать, у кого бы можно было спросить относительно моей женщины. Однако по случаю рабочей поры

улицы почти пустовали. Попадались детишки и старики, но они были не очень подходящими для такого

вопроса. Наконец я увидел дом с надписью “Контора” и вошел туда. Там я спросил у мужчины, сидевшего за

столом среди вороха бумаг и папок:

— Не можете ли сказать, окажите признание, пожалуйста, где у вас находится сейчас товарищ Иванова из

колхоза “Путь коммунизма”?

Мужчина этот был из тех, на кого не действовала вежливость. Он взглянул на меня с удивлением и молча

пожал плечами. Я пояснил:

— Она депутат областного Совета.

Он опять ползал плечами и отрицательно повел головой. Но тогда девушка, сидевшая за тем же столом,

напротив него, сказала:

— Ах, депутат? Была она у нас. Да, да. — И она напомнила мужчине: — Ну как же! Ты же знаешь ее.

Здоровался с ней. Ну, та, что заходила сюда позавчера, черненькая такая. Надежда Петровна.

Тогда и он вспомнил:

— А-а! Надежда Петровна! Так бы и сказали. А то — депутат. Я уж подумал, что речь идет о каком-

нибудь представителе сверху. А Надежду Петровну знаю. Еще бы! — И, обратясь к девушке, он сказал: —

Только она, по-видимому, уже уехала.

Но девушка ответила:

— Нет, она еще у нас. В Кормушкино вчера ее завезли. А оттуда она в Заозерье собиралась.

Мне вдруг стало почему-то не очень весело, когда я услыхал это. И я спросил уже без всякой надежды:

— А где это Кормушкино?

Но девушка меня успокоила:

— Да рядом здесь. Три километра по этой дороге, а потом еще в сторону с полкилометра, влево, к озеру.

— А я там ее застану?

— Застанете. Вполне. Ей так быстро не обернуться. Столько дел накопилось! Дня на два хватит.

Я сказал ей спасибо и вышел на улицу, подсчитывая про себя километры, которые мне предстояло туда и

сюда пройти. От станции до деревни моей женщины было пять километров. От ее деревни до этой — восемь.

Вот уже тринадцать. А если я удалюсь от станции еще на три с половиной километра, то это уже составит

шестнадцать с половиной. И столько же мне надо будет сделать обратно. Я взглянул на часы. Они показывали

начало первого часа. Напрасно я так увлекался земляникой. А лежать в траве и подавно не стоило.

Но успеть еще можно было, только от земляники, конечно, следовало отказаться. Кстати, в этой деревне

оказалась небольшая лавчонка. Правда, я не увидел в ней ничего съестного, кроме копченой колбасы, соленой

трески и конфет. Весь остальной товар состоял из разных несъедобных предметов, нужных в хозяйстве:

материи, обуви, посуды, мыла, гвоздей, веревок, инструментов и разной другой мелочи. Оно и понятно,

конечно. Зачем в деревне продавать съестное? Все же я купил кусок твердой колбасы, которая меня только и

дожидалась все то время, пока существовала их лавка. К ней я взял четыре медовых пряника, тоже твердых как

железо.

Но, разбивая чуть позднее эти пряники на придорожном камне и тупя о колбасу свой перочинный нож, я

постепенно понял, почему они попали именно ко мне после того, как пролежали в их лавке тридцать с лишним

лет. Продавщица распознала во мне врага — вот в чем было все дело. Она догадалась, кто я такой, и подсунула

их мне, чтобы меня сгубить. Так раскрывалось в моих глазах это дело. А у меня был. верный глаз на подобные

вещи. Для своих людей не могут в магазине продаваться такие смертоносные продукты. Они могут храниться

там только для врагов. Для своих людей у них, конечно, был припрятан в большом выборе самый свежий товар:

теплые, душистые пироги с разной начинкой, свежее молоко, сливки, масло, ягоды и скороспелые овощи, не

говоря о завозных продуктах. Но появился враг — и все это моментально исчезло с прилавка. А на виду

остались только средства, заранее приготовленные для его уничтожения.

И тут же, кстати, я понял, что это относилось все к той же тайной военной подготовке, о которой не раз

говорил мне по секрету молодой Петр. Но обстоятельства с появлением атомной бомбы изменились, и оружие

это устарело. Много ли врагов убьешь, например, выстрелив из пушки этими пряниками, которые, надо

полагать, намечались у них к выполнению роли шрапнели. Не много ими убьешь. Две-три вражеские роты

можно было ими смять, а что потом? Или, скажем, эти твердые колбасы. Три-четыре вражеских хребта можно

было переломить такой колбасой, держа ее рукой за один конец. Ну а дальше что? В том-то и дело, что атомный

век заставил все пересмотреть, и оружие это получило совсем другое применение, что и было дано испытать

мне.

Однако я вышел победителем из этой трудной схватки. Правда, после этого у меня довольно долго ныли

челюсти и зубы казались расшатанными у своих корней, но все же я одолел этот новый вид их оружия. Только

уж вперед я решил помнить, в какой стране нахожусь, и быть готовым ко всяким другим выпадам с их стороны

против меня, который с ними дважды воевал и которому не приходилось рассчитывать на свежие и

высокосортные товары, припрятанные у них под прилавком для своих собственных жителей.

Схватки этой мне хватило на все три километра пути. И когда я свернул с большой дороги к деревне,

преодолевая дополнительные полкилометра, зубы мои уже раздавливали последний осколок пряника. У входа в

деревню я догнал пожилую женщину и спросил у нее:

— Простите в деликатности, пожалуйста, скажите, вы не из этой деревни?

Она удивилась чему-то, взглянув на меня. Не знаю — чему. Как видно, и для ее уха обороты вежливости

не были явлением привычным. Да, не очень богата была их Россия культурой. Приходилось мне внедрять ее тут

по мере сил. Но главное в моем вопросе она все же уловила и ответила:

— Из этой. А что?

Тогда я спросил простыми словами, не утруждая ее пониманием трудной для нее вежливости:

— Вы не знаете, в котором доме остановилась у вас Надежда Петровна Иванова из колхоза “Путь

коммунизма”? Она депутат областного Совета.

— Не знаю.

Ее ответ прозвучал еще проще. Но, видя, что мне от этого не легче, она остановила другую женщину,

помоложе, как раз выходившую из деревни нам навстречу с граблями на плече. Выслушав мой вопрос, молодая

женщина сказала:

— Да, была у нас такая вчера, у Анисимовых ночевала. Весь вечер какие-то дела у них разбирала и

жалобы. Люди к ней приходили. А сегодня утром уехала в Заозерье с бригадиром нашим. Он к ним в кузницу